Владимир Рыбин - Непобежденные
Ранние зимние сумерки уже затягивали дали. Снежная морось перестала сыпать с неба, вдоль оврага тянул холодный ветер, обещавший мороз. Ниоткуда не доносилось ни выстрела, ни разрыва. И ракеты, как обычно, не тормошили низкую кромку туч. Или еще рано было?…
Вышел старшина Потушаев, встал рядом.
— Не удалось полюбезничать наедине? — злорадно спросил Лезгинов.
— Ничего, мы старые знакомые.
Помолчали, слушая песню, доносившуюся из дома. Пели, похоже, все, да ведь и песня-то была не какая-нибудь, своя, севастопольская.
Раскинулось море широко
У крымских родных берегов,
Живет Севастополь могучий,
Решимости полной готов…
— Артистка что ли? — спросил Лезгинов.
— Не знаю.
— А говоришь — знакомая. Отправить бы ее надо, пока светло.
— Отправим. А то и переночует.
— Смотри, старшина. Знаю я вас…
— А вы разве с ней не поедете? — не отреагировав на двусмысленную реплику, спросил Потушаев.
— Я тут пока останусь. Что в доме-то, штаб?
— Штабы в землянках. А тут склад у меня, вещевое имущество.
— Ну и хорошо. Стол есть, свечки есть, ночь поработаю.
Старшина не стал спрашивать, что за работу такую собирается делать ночью старший политрук, отвык на фронте задавать лишние вопросы. А Лезгинов не стал ничего объяснять: с чего бы выкладываться перед незнакомым человеком? Он стоял, прижавшись спиной к когда-то белой, но давно уж вытертой, не пачкавшейся стене дома, и думал о том, что не листовку, как велено, надо бы писать, а доложить начальнику политотдела свое особое мнение. Что листовка? Бумажка, прочел и искурил. А вот когда такая Маруся заявится на передовую, не только на сознание подействует немудреным своим рассказом, но и на сердце, на чувства красноармейские. До печенок проймет. Влюбятся в нее всей передовой? И пускай! Уедет она, а у бойца останется щемящая печаль по ней, по всем, работающим там, в тылу, по Родине, за которую умереть не жаль. Не новое это дело — агитбригады из тыла, но нужно, чтобы было оно не эпизодическим. И листовка пусть будет, но как письмо из тыла бойцам. От Маруси героям-артиллеристам. И пусть она рассказывает о себе, о своих подругах, которые ночи не спят, все работают и думают о своих героических защитниках… Такой должна быть листовка. С конкретным адресом. Другие прочтут? Пускай читают, завидуют тем, к кому уже приезжала Маруся.
Будто какая тяжесть свалилась, когда Лезгинов подумал об этом. И даже старшина уже не казался таким нагловато-пронырливым, как вначале. Теперь Лезгинов думал о том, что, наверное, даже обиделся бы, если бы старшина не проявил внимания к Марии. Как можно оставаться спокойным, когда рядом такая женщина, такая… представительница героического севастопольского тыла?!
— Закуривай, — протянул он старшине пачку «Беломорканала».
— Благодарствуем.
Старшина покопался в отощавшей пачке, выковырял помятую папиросину, прикурил от папиросы Лезгинова и тоже отвалился спиной к стене, стоял простецки, будто рядом с дружком своим, и это почему-то нравилось Лезгинову.
Тишина была на передовой, необычная гнетущая тишина.
XVIII
Майор Ковтун поерзал на стуле всем своим грузным телом, недоуменно потер лоб, искоса взглядывая на испещренный цифрами лист бумаги.
— Ерунда какая-то получается!
Вынул чистый лист, начал переписывать в него цифру за цифрой, внимательно следя, чтобы не ошибиться. Сложил цифры, результат получился тот же.
Он еще посидел, обдумывая, тотчас ли идти докладывать начальнику штаба или заняться основательной перепроверкой полученных данных. Но ведь перепроверяли, сколько можно!
Ковтун был немолод, хватил лиха еще в гражданскую войну. Некоторое время служил тогда начальником штаба в кавалерийском полку, а потом надолго забыл об армии, целых пятнадцать лет директорствовал в сельском хозяйстве. Лишь год назад снова оказался в армии, призванный из запаса. Но армия — то же хозяйство. Работай, как полагается, и будет порядок. Не привыкший к верхоглядству, к погоне за чинами, он чувствовал себя в армии, как в родном совхозе, будто и не было пятнадцатилетнего перерыва в службе.
Сначала дали ему должность начальника разведки в Чапаевской дивизии. Потом он временно командовал полком. А в послеодесской неразберихе Петров забрал его к себе в штаб. Не на должность, а так, «на всякий случай». Лишь в конце ноября получил Ковтун назначение — начальником оперативного отдела штаба армии. Взлетел, что называется. Не свалиться бы с такой-то высотищи!…
Думалось ему обо всем этом спокойно, словно об очередной посевной или уборочной, которые естественны и неизбежны, как смена времен года. Он снова покосился на лежавший на столе лист, думая, что теперь делать, и решительно встал.
— Ерунда получается, — сказал он, входя в «главный штабной кубрик», где полковник Крылов сидел над большой картой СОРа, в тысячепервый раз мысленно проигрывал бой за боем.
— Какая ерунда? — насторожился Крылов. Напряженная обстановка приучила всех штабных работников тревожиться при любом новом сообщении, в котором не было ясности.
— По вашему заданию мы вместе со штабом артиллерии подсчитали расход боеприпасов за дни боев. Странное получается: снарядов израсходовано сорок девять тысяч, а винтовочных патронов всего семьдесят четыре тысячи.
— Перепроверьте.
— Перепроверяли и неоднократно. Ошибки нет. Но ведь такого же не может быть, чтобы на каждые два снаряда было выстрелено лишь три патрона. Что мы, одними снарядами отбивались?…
Крылов долго в задумчивости глядел на Ковтуна.
— Выходит так, — сказал наконец. — В частях ведь как: увидят группу противника, сразу звонят артиллеристам, вместо того чтобы рассеять немцев пулеметным огнем.
— Пулеметный огонь на большом расстоянии неэффективен.
— Неэффективен. Но и снаряды надо беречь. Сами знаете, с каким трудом они доставляются с Большой земли. А предстоят бои, вероятно, тяжелые бои, и каждый снаряд будет на учете.
— Кое-кто поговаривает, что после поражения под Москвой, под Тихвином, под Ростовом немцам уж не до наступления.
— Слышал. Людей можно понять: истосковались в оборонах да отходах по наступлению, в мечтах обгоняют действительность. — Он скосил хитроватый взгляд на майора. — В этих моих словах вы не усматриваете пораженческих настроений?
— Товарищ полковник, как можно!…
— Ну и ладно. Излишние восторги для нас непозволительны. Наступать Манштейн будет, и так уж запозднился. Еще двадцать шестого ноября собирался, были тогда получены достоверные сведения, помните?
— Как не помнить…
— Восьмого декабря собирался.
— Тогда только намечался их московский драп.
— Возможно, это остановило Манштейна восьмого декабря, а может, и еще что-то. Всего скорей, он решил, что если уж бить, так наверняка. А для этого нужно подтянуть все силы.
— Теперь вроде бы уж подтянул.
— Похоже, что так. На аэродромах вновь появились самолеты. Улетали, видно, под Ростов, и вот вернулись. Перед нашим фронтом появились новые дивизии. Всего у немцев сейчас больше, чем у нас, войск, артиллерии, а танков и авиации — не в пример. Не для зимнего отдыха они тут сосредотачиваются.
— Да ведь и мы не те, что в ноябре. Пополнение получено, боеприпасы.
— Боеприпасы — хорошо. А пополнение…
Он не договорил. Да и что было говорить, когда все сотни раз переговорено. И весь разговор этот был вовсе не для того, чтобы что-то новое узнать или уточнить. Даже и мелкие проблемы СОРа были на устах у каждого здесь, в штабе, а не только эта главная боль — 388-я дивизия, необстрелянная, почти не обученная, на две трети укомплектованная запасниками из глубинных районов Кавказа. Многие красноармейцы ни слова не понимали по-русски, и ими приходилось командовать с помощью белых и красных флажков. Не беда бы, можно и обучить, да где время для этого? И прибыла дивизия будто в гости — даже без шанцевого инструмента. Конечно, там, на Закавказском фронте, всякая боевая часть на учете, но уж о лопатах-то можно было позаботиться. Знают же, что в Севастополе нет своего тыла, во всяком случае такого, чтобы враз обеспечить шанцевым инструментом целое соединение.
И на подвоз снарядов мог бы посетовать Крылов. Ставка поручила Закавказскому фронту запланировать на текущую потребность Приморской армии четыре боекомплекта и обеспечить неснижаемый запас не менее двух с половиной — трех боекомплектов. Далеко еще до этих норм, очень далеко.
— Наступать немцы будут не сегодня-завтра, — сказал Крылов и опять умолк, уставя взгляд в карту. Он мог бы и не смотреть, с закрытыми глазами видел весь передний край от Мамашая до Балаклавы. Но сейчас, словно впервые, оглядывал местность у станции Мекензиевы горы, хутора Мекензи, у Бельбека, Бартеневки, Учкуевки, Инкермана, кордона Мекензи, где располагались небольшие подразделения резервов.
