Владимир Рыбин - Непобежденные
Она снова засмеялась, радостно, с вызовом.
— Да уж погиб бы, — повторила, — встреться ты мне до войны.
— Веселая! — то ли удовлетворенно, то ли осуждающе сказал шофер. — В полку будут довольны…
Он оглянулся, вдруг резко вывернул руль влево, потом вправо, отчего веселая Мария ткнулась пухлой щечкой в ухо Лезгинову.
— Этак мы и не доедем, — сказала она все тем же волнующим зазывающим тоном.
— А ты думала, барышня, по бульвару едем? Тут ведь воронки.
— Воронки — не взрывы, — сказал Лезгинов, косясь на близко склонившееся к нему лицо Марии. — Вот если обстрел, тогда плохо.
— Да что вы говорите?! — дурашливо воскликнула она. — А мы-то обстрела и не видели ни разу. Живем в глубоком тылу, как у Христа за пазухой.
— Веселая! — восхищенно сказал шофер, теперь уже не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
А дорога была и не поймешь какая — то громадные камни возникали за стеклом, мокрым от снежной мороси, то тусклые пятна воды в старых неглубоких воронках, то еще и не укатанная россыпь щебня от недавних взрывов. «Эмка» визжала лысыми шинами, но все везла, не останавливалась. И наконец подъехала к небольшому домику с забитыми как попало окнами и наполовину сорванной крышей. От домика бежал к машине человек в ватнике и плащ-палатке, накинутой поверх, — не поймешь, кто по званию.
— А мы вас ждем! — радостно сообщил он, козырнув вылезающему из машины Лезгинову, заглянул внутрь и вдруг бросился открывать заднюю дверцу.
Они стояли друг против друга, не обнимались, не целовались, только улыбались, обмениваясь пустыми репликами, по чему Лезгинов понял, что это не муж встретился с женой, не жених с невестой — просто знакомые.
— Это вы?!
— Это я!
— Помните брют? Которым вы меня угощали?
— Как же, помню.
— А я вас искал.
— Меня или брют?
— Ходил к домику, а домика нет.
— Бомба попала. Разнесло вместе с брютом.
— Жаль.
— Дом или брют?…
— Товарищ… — Лезгинов решил прервать этот, как ему казалось, пустой разговор. — Не знаю, как вас…
— Старшина Потушаев, — небрежно козырнул он и, осторожно взяв за локоток, повел Марию к домику.
— Товарищ старшина! — рассердился Лезгинов. Ему вдруг стало очень обидно. Мало того, что разомлел перед этой пышечкой, так теперь еще какой-то старшина себе позволяет. — Помогите разгрузить машину.
— Будет сделано! — даже не обернувшись, крикнул старшина.
И тотчас из домика выскочили два бойца, забегали, хватая свертки, от настежь раскрытой двери и обратно.
В домике, как оказалось, было все приготовлено к встрече. На столе горели два фитиля в гильзах и четыре немецкие плоские свечки, так что и сразу после улицы Лезгинов разглядел расставленные скамьи, ящики, нескольких бойцов, чинно сидевших у стены.
— Командиры здесь есть? — с вызовом спросил Лезгинов, обращаясь к старшине, устроившемуся вместе с Марией в самом дальнем углу.
— Сейчас комиссар придет. И люди будут, — отозвался из угла старшина. — Да вы не беспокойтесь, товарищ старший политрук, все будет, как надо.
Но успокоиться Лезгинов не мог, вышел на улицу и тотчас вернулся: слякотно было на улице, неуютно. Подумалось, что зря он напросился в эту поездку. Рассчитывал поговорить с Марией, пооткровенничать: откровенность собеседника — это ведь первое дело во всякой политработе. В глубине сознания зрел ехидный вопрос: «Не о трудовых делах тебе хотелось с ней пооткровенничать, а вообще», — но он мысленно отгонял его. Лезгинов был уверен в эту минуту, что руководили им только интересы дела. Он был еще очень молод, старший политрук, и не умел строго спрашивать с себя.
За дверью послышались голоса, и в дом ввалилась большая группа людей. Один из них, в полумраке заколоченного дома ничем не отливавшийся от других, подошел к Лезгинову.
— Военком полка старший батальонный комиссар Коноплин, — козырнул он, — и заоглядывался: — А где делегация?
— Не смогли все-то приехать, только одна. Он указал в угол. — Подарки привезла.
— И за одну спасибо… Потушаев? Никак опять знакомую встретил?
— Честное слово, знакомую.
Старшина вышел из своего угла, ведя Марию за руку. Вокруг насмешливо загомонили бойцы, чем доставили Лезгинову немалое удовольствие. Не нравился ему этот старшина, ну никак не нравился.
— Тихо!
Военком тоже взял Марию за руку и усадил за стол. Потушаев хотел было присесть рядом с ней, но военком сердито посмотрел на него и тот устроился сбоку, в первом ряду.
Далее все пошло так, как Лезгинов и представлял себе. Военком произнес короткую речь о героических тружениках севастопольского тыла, которые, не щадя себя, работают для фронта, делают мины, гранаты.
— А что вы делаете? — повернулся он к Марии.
— Рукавицы.
— Что?
— Рукавицы шью.
— То, что сейчас крайне нужно, — нашелся военком и поднял руку, чтобы успокоить оживившихся бойцов.
Неподалеку грохнул взрыв, и он замолчал, прислушиваясь. И все замерли, ожидая, не рванет ли еще. Но было тихо, видно, шальной снаряд был одним из тех, что и в самые спокойные дни наугад кидали немцы. Таких снарядов можно было не бояться.
— На чем я остановился?… Да, на наших героических женщинах, что заменили у станков мужей и отцов, ушедших на фронт, делают мины, шьют нам рукавицы и все прочее, чтобы мы этого фашистского гада…
Военком закашлялся и, кивнув Марии, просипел:
— Может, вы выступите?
Мария поднялась и долго стояла, оглядывая замеревших бойцов. Было их немного, человек двадцать, но последние ряды терялись во тьме, и оттого помещение казалось очень большим.
— Милые вы мои! — наконец, выговорила она, вызвав шорохи, поскрипывания ящиков, покашливания. — Я вас всех люблю!…
— Всех-то не надо, — буркнул Потушаев.
В зале зашумели, кто возмущенно, кто весело.
— Что вам сказать?…
— А ты пройдись и ладно, — серьезно предложил кто-то.
— Товарищи, товарищи! — окрепшим голосом воззвал военком. — Прошу не забываться. Продолжайте, товарищ…
— Маруся, — подсказал Потушаев.
Военком строго посмотрел на него и хотел что-то возразить, но Мария опередила:
— Мы вас всех любим! — воскликнула она. — Мы только о вас и думаем, дорогие наши защитники. Мы готовы работать день и ночь, чтобы вы ни в чем не нуждались и крепко били проклятого ворога…
Она вздохнула громко, как всплакнула, и вдруг запела чистым, высоким, по-молодому звенящим голосом:
— Ой гудуть, дзвенять мiцнi вiтрила,
Все буйнiше вiтер верховий.
Не одна, мабуть, сьогоднi мила
Цiлу нiчь не склонить голови…
Оборвала песню, всплеснула руками.
— Вот, дура, распелась. Совсем забыла. Я же вам подарки привезла.
Аплодисменты взорвались такие, что, будь домик вблизи передовой, верняком, всполошили бы немцев. Не дожидаясь, когда затихнет шум, Мария схватила охапку мешочков и свертков, принялась рассовывать их в жадно тянувшиеся отовсюду руки.
— Вы поглядите, может, не понравится.
Началась радостная суматоха разглядывания подарков.
— Табачок, братцы!…
— Ой, шарфик! Я и забыл, что бывают шарфики!
— Кофта! Бабська же кофта!
— Отдай мне. Не с молодайкой погреюсь, так в молодайкином…
— Тихо! — прикрикнул комиссар. — Митинг продолжается. — И добавил, обернувшись к Марии: — Разве можно так? В армии существует порядок, дисциплина. Мы бы назвали лучших, а вы бы вручили.
— Так они все лучшие! — с наивным восторгом воскликнула Мария, и новый взрыв аплодисментов заглушил заговорившего было комиссара.
И дальше все пошло не по предписанному. Комиссар все-таки поднял с места пожилого красноармейца, чтобы вышел к столу и сказал слово от имени артиллеристов. Но едва он заговорил, путаясь и заикаясь, как Мария подошла к нему, обняла и запела:
— Артиллеристы — точней прицел. Разведчик зорок, наводчик смел…
— Дочка, а я ведь заряжающий, — сказал красноармеец, вызвав этой репликой дружный хохот.
— А без заряжающего стрелять можно?
— Как же можно? Никак нельзя без заряжающего.
— Значит, ты и есть самый главный в артиллерии. Ну садись на место, — разрешила благосклонно, словно не было никого из командиров и она сама командовала митингом. И тут же, спохватившись, пошла за ним, затерялась в толпе сгрудившихся бойцов, и оттуда сразу послышалась песня:
Я встретился с ним под Одессой родной,
Когда в бой пошла наша рота,
Он шел впереди, автомат на груди…
— Разрешите выйти покурить? — спросил Лезгинов военкома.
— Идите, чего уж. Не митинг, а черт те что!
Говорил он сердито, но в глазах его подозрительно ярко горели отражения свечей. От слез что ли?…
Ранние зимние сумерки уже затягивали дали. Снежная морось перестала сыпать с неба, вдоль оврага тянул холодный ветер, обещавший мороз. Ниоткуда не доносилось ни выстрела, ни разрыва. И ракеты, как обычно, не тормошили низкую кромку туч. Или еще рано было?…
