Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Старший лейтенант недовольно произнес:
— Не знаешь, что ли? Обычные комиссарские. Моральный дух людей держать на высоте. При любых обстоятельствах. Даже на дне, у этого… Черт его подери… — Старший лейтенант пощелкал пальцами, мучительно подыскивая нужные слова, и один из лейтенантов, не выдержав, подсказал: «У Нептуна!» — но старший лейтенант точно и не слышал его, закончил: — … у черноморского подводного царя, понял?
— Понял.
— Ну и… обойди народ, перепиши всех партийных и комсомольцев. Да не один действуй, а с помощниками, с активом. И это… — Старший лейтенант снова щелкнул пальцами. Ревин только теперь заметил, что щека старшего лейтенанта нервно дернулась — очевидно, последствие недавней контузии. — … информируй, как и что. Договорились?
— Договорились.
— Ну и ладушки.
Карие глаза старшего лейтенанта по-доброму блеснули. Он, пожалуй, и при желании толком бы не смог объяснить, чем понравился ему этот лопоухий с забинтованной головой парень. Может, простодушием и какой-то внутренней, жившей в нем смелостью — не побоялся же сказать: «Чудить чуди, а хреновину не городи». Его можно понять: коль на измену намекают, и не то ответить можно. Однако ответит вот так, сразу, не каждый. Другой стоявший рядом с ним моряк не ответил. Но и тот был чем-то симпатичен. Большие доверчивые глаза глядели из-под бескозырки с надписью «Парижская коммунна». Знавал старший лейтенант такой уважаемый корабль…
Пехотинец и Ревин спустились с мостика.
— Пойду в рубку, спрошу бумаги, — сказал пехотинец. — Список надо составить.
— Иди.
Солнце поднялось и светило уже прямо по курсу. Палуба дрожала: буксир выжимал из машины все, что та могла дать. Судя по тонюсенькой, еле видимой, полоске земли за кормою, изменили курс — держали в открытое море. Спешили уйти в сторону от той точки, о которой наверняка фашистские летчики уже доложили своим и в которую уже, возможно, вылетели груженные бомбами новые «юнкерсы».
Ревин подошел к Кожевникову. Сообщил ему все, чему был свидетелем, о паникерах, о старшем лейтенанте, о назначении «их» пехотинца комиссаром.
— И что, толковый этот старлей на мостике? — переспросил Кожевников.
— Решительный, — ответил Ревин.
— Хорошо. И нужен решительный. Иначе — каюк.
Подошел озабоченный пехотинец с большой бухгалтерской книгой под мышкой.
— О! Сразу видно, человек при деле! — сострил Миша Бочков.
— Назначили. Надо, — точно извиняясь, произнес пехотинец.
— Я к тому, что книга у тебя большая. Что с ней таскаться — вырви, сколь надо, и пиши.
Пехотинец книгу портить не стал. Сел, пристроил книгу на коленях, остро заточенным карандашом старательно вывел: «Список членов ВКП(б) и ВЛКСМ», первым записал себя. Спросил Кожевникова:
— Ты партийный, Николай?
Кожевникову понравилось, что пехотинец знает его по имени.
— Кандидат партии.
— А ты?
— И я — кандидат партии, — ответил Ревин.
— А вы, хлопцы?
Полтаев и Миша Бочков были комсомольцами. Плавбатарейцы, что сидели несколько в стороне, — тоже.
— Ты смотри… — удивился пехотинец-комиссар. — Все семеро — партийные!
— А ты как думал! Мы, браток, с плавбатареи, не откуда-нибудь!
Плавбатарея… Неизбывна память о ней. Так под осторожными шагами в комнате, где чуткий сон, скрипнет знакомая половица. Так, без предупреждения, внезапно «стрельнет» старая рана…
Немцы больше не налетали. Лишь под вечер, далеко в стороне, прошла по левому борту на низкой высоте группа самолетов. Прошла в сторону занятого врагами берега. Похоронили в море двоих убитых красноармейцев. Какое же огромное, несоизмеримое с мыслью и жизнью людскою явление — война! Сколько жизней надо отдать, потопить в океане ее ненасытности, сколько сил напрячь для того, чтобы на вражьей стороне что-то не выдержало, сломалось, пошло в разнос…
Какую ничтожную долю полезного воинского труда делали в ту ночь уходившие морем плавбатарейцы, спасавшие, по сути, жизни свои, но спасавшие для будущей схватки с теми, кто столкнул их с севастопольского «пятачка».
Один из погибших и преданных морю красноармейцев, судя по документам, был москвичом. Михаил Ревин тоже из Москвы и потому невольно жалел его больше, чем второго, а может, не столько жалел, сколько ощущал потерю острее, реальнее. Не вернется в Москву, на улицу Самокатную или на Сретенку, молодой парень…
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Михаил Ревин ушел было думами в прошлое, в тридцать шестой год, когда работал электриком на строительстве метро. Какие времена были! Чубатые друзья-комсомольцы, горячая работа, воскресные звонкие дни счастья в парке «Сокольники» или на старых прудах…
Журчавшая за бортом волна властно напоминала о себе, гнала прочь воспоминания, путала мысли, упорно сводя к одной: «Пить… Глоток бы воды!» Темнело, когда на палубе прозвучало:
— Товарищи! Нужна помощь. Кочегары выбились из сил…
В кочегарку пошли втроем: незнакомый моряк, моторист Иван Полтаев и Михаил Ревин. Передавшие вахту кочегары едва держались на ногах.
Полтаев, кивнув на угольный бункер, спросил:
— До Батуми хватит?
— До Батума? Так мы ж не в Батум идем. В Синоп. Напрямую, — хмуро ответил кочегар.
— Как в Синоп?! — опешил Ревин. — Синоп-то ведь… Турция.
— Ну да, Турция, а ты думал, куда идем?
Ревин был уверен, что буксир держит курс либо в Новороссийск, либо в Батуми.
— Если бы в Новороссийск, то нам еще днем надо было на него повернуть. Только туда не пройти днем — потопили бы… А до Батума, да с крюком, который мы дали, угля не хватит. Так что держите, хлопцы, пар ровнее. Экономьте уголек.
Кочегары ушли, а Полтаев, Ревин и моряк, назвавшийся Борисом, еще долго обсуждали «турецкий вариант» и то, что ждет их возле чужой, таинственной земли. Время от времени распахивали дверь топки, швыряли в жаркую ее пасть очередную порцию угля…
Сменили их точно через четыре часа. Вахта как вахта. Пошли они отдыхать на казавшуюся прохладным раем палубу. Свободного места не было — только теперь ощутили, как много на буксире народу… Однако плавбатарейцы — ребята хваткие — втиснулись между спящими. Их мгновенно сразил сон.
На рассвете разбудили голоса: «Берег! Товарищи, берег!» Все столпились на баке, и старший лейтенант был вынужден прикрикнуть с мостика, чтобы разошлись малость, а то дифферент создается — буксир ведь не крейсер и даже не пароход.
Ревин поднялся было взглянуть на берег, но, кроме неясного очертания далеких гор, ничего не увидел. Буксир держал курс к берегу. На мостике стояли «железный» старший лейтенант — непонятно, когда он отдыхал, и отдыхал ли вообще, — и старик капитан, в накинутом поверх перевязанного плеча кителе нараспашку. Рядом с ними появился пехотинец-комиссар.
— Смотри-ка, — весело заметил по этому поводу недавно пришедший с кормы старшина Николай Некрасов, — наш-то пехотинец — в начальство пробился! Деловой парень!
— Ничего парень… — отозвался Полтаев. Он то ли дремал, то ли грелся, дыша за ворот форменки.
Из моря выкатился малиновый диск солнца. Низкими, еще мягкими лучами окрасил обрывистые берега и море в необычные розовые тона.
Кожевникову вспомнилась где-то виденная картина — панорама Сорренто или Неаполя, а может, именно этих краев. Сказал вслух, не сдержавшись:
— Шикарно устроились…
— До берега тридцать кабельтовых… — наметанным глазом определил недавний дальномерщик Бобков. В нем жила выработанная месяцами боевой работы привычка тотчас же докладывать о замеренном расстоянии.
Буксир повернул, пошел совсем малым ходом вдоль берега. На его мачте, возле красного флага, появился черный шар, что в сочетании означало сигнал «Терплю бедствие». Сам вид пусть чужой, но, очевидно, безопасной земли на какое-то время внес оживление, заставил забыть о жажде и бедственном положении, в котором находились несколько десятков людей.
Медленно развертывался за бортом берег. Были отчетливо видны заросли лощинного орешника, ютящиеся на кручах домишки, темно-зеленые клочки виноградников на склонах и откосах… На вершине горы — каменные стены. Старинная крепость.
Вскоре открылась широкая уютная бухта. Спокойная, точно стеклянная, гладь воды. В нее смотрится город Синоп.
Власти не спешили к буксиру, зато подошло несколько утлых рыбачьих лодок, и сидящие в них, загорелые до черноты люди с нескрываемым любопытством разглядывали русских, о чем-то возбужденно переговаривались на своем непонятном языке. Лодок и фелюг становилось все больше, и по мере того, как росло их число, пропадала скованность и боязнь, только что разделявшая людей.
— Эй, папаша! Подгребай ближе! — кричали с буксира.
