Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Ночь прошла благополучно, а на рассвете нас обнаружил Ю-88, который с малой высоты стал вести огонь из пулеметов. На катере были пушка и пулемет, но без боезапаса.
Фашист сразу же понял, почему мы не ведем ответный огонь, и начал с бреющего полета расстреливать наш катер. Были ранены командир катера, рулевой и другие моряки. В корпусе появилось множество пробоин, катер потерял ход и начал тонуть…
К счастью, неподалеку от нас шел на Большую землю катер-тральщик. Нас подобрали из воды. Но вскоре появился еще один «юнкерс». Он решил потопить и это наше суденышко. На шхуне-тральщике имелся пулемет, и он открыл по самолету огонь. Бой был неравный. «Юнкере» заходил то с одной стороны, то с другой… Однако наш пулеметчик все же отпугивал «юнкерс», мешал ему нанести смертельный удар. Расстреляв все патроны, а может, истратив горючее, Ю-88 улетел.
У нас появилось еще несколько раненых, множество пробоин в корпусе, через которые поступала вода. Был поврежден мотор, разбит компас…
Мы понимали, что жизнь наша висит на волоске, и потому все до единого боролись за то, чтобы тральщик остался на плаву. Кое-как заделали пробоины, отремонтировали двигатель…
Медленно уходили мы все дальше и дальше. Прошло много часов. Мы увидели незнакомые берега…»
ГОРЬКИЙ ДЫМ…
Два дня старшины Николай Кожевников, Михаил Ревин, Николай Некрасов и еще четверо краснофлотцев с плавбатареи находились в резерве штаба ОВРа, а на третий всем им приказали сдать имевшееся у них оружие, патроны и пешим порядком следовать на позиции в Севастополь.
— Как же без оружия-то? — запротестовал было Кожевников.
— Оружие вам на передовой дадут. Там в людях убыль, а винтовки найдутся.
Офицер штаба ушел, а плавбатарейцы отдали свое оружие, вышли на улицу.
— Ну что, хлопцы… — вздохнул Кожевников. — Двинули?
— Двинули, — отозвался за всех недавний электрик плавбатареи Миша Ревин. Поплотнее нахлобучил на уши бескозырку с надписью «Парижская коммуна» — точно в море выходить собрался, а в больших глазах — тревога, ощущение постоянной опасности.
И пошли они, семеро безоружных, в черной несухопутной форме, к Севастополю. Район — указан, фамилия, к кому идти, — названа, значит — полный вперед!
Шли долго и трудно. То и дело сновавшие в небе «мессеры» строчили из пулеметов, обдавали ревом моторов. Но едва самолеты улетали, моряки поднимались с земли и шли дальше.
Уже в Севастополе их едва не завалило рухнувшей стеной. Спасла интуиция Николая Кожевникова, а может, просто случайность.
— Стоп, братцы! — остановил он товарищей. — А через дворы не ближе будет?
Махнул рукой, согласились, что ближе. Перешли на другую сторону. Перешли, а на прежней, где только что были, от близкого разрыва рухнула на мостовую стена…
Указанный в штабе район города нашли довольно скоро, но под каменной аркой проходного двора столкнулись с группой отходивших бойцов. Их командир зло крикнул:
— Куда прете? — Узнав, что у моряков нет оружия и что на суше они всего-то несколько дней, а главное, услышав фамилию командира, к которому они шли, сразу помягчал. Сказал, что нет больше в живых того, к кому они идут, а остатки полка с боем отходят. Добавил: — Отходите к хлебозаводу. Сейчас здесь немцы будут.
Возле хлебозавода их снова окликнули:
— Эй! Чего клешами пыль метете? Подгребайте сюда!
Подошли. В цементном бараке находились разведчики одной из бригад морской пехоты. Сухощавый с щеточкой темных усов старшина спросил с сильным кавказским акцентом:
— Куда путь держите, морячки?
На груди у старшины — Золотая Звезда Героя, и вообще вся боевая внешность его внушала уважение. Ответили, попросили помочь оружием и патронами.
— Э, браточки… Не могу. Лишнего нет, а патроны по штучкам считаем… Может, чего и добудем. Обождите немножко.
Старшина кивнул стоявшим рядом с ним бойцам, и они пошли через улицу.
— Куда вы, братки? — окликнул уходивших Николай Кожевников.
— Устроим фрицам прощальный концерт и вернемся!
— Возьмите меня с собой! — кинулся следом за моряками Кожевников. — Обузой не буду. Я их, гадов, голыми руками… Может, автомат удастся достать или винтовку. Возьмите, братки!
— Давай! — махнули Кожевникову. И ушел он с моряками.
— А кто этот, со Звездой Героя? Очень лицо знакомое, — спросил у Ревина плавбатареец Полтаев.
— Адамия его фамилия. Ной Адамия, снайпер.
Полтаев вспомнил. Портрет снайпера он видел в газете «Красный черноморец», о нем не раз писали.
— Лихой мужик…
— Адамия?
— Зачем Адамия — Кожевников. Без оружия в бой пошел, а мы сидим…
Даже по прошествии многих лет, вспоминая о Николае Федоровиче Кожевникове, бывший плавбатареец Михаил Михайлович Ревин говорит: «Есть люди, в самом облике которых живет мужество и отвага. Она в характере, в натуре их. Я видел, как преображался Николай Кожевников во время боя, когда бегал по палубе, поднося зенитчикам боеприпасы. По боевой тревоге мы, электрики, были приписаны к носовым автоматам. Крутом — огонь, дым, грохот. Ходуном палуба ходит, весь корпус плавбатареи гудит, а Николай — в своей стихии: только шуточки отпускает. Вроде бы и нет атакующих «юнкерсов», вроде бы все на маневрах и учениях происходит.
«Эх, Миша, в пулеметчики бы пойти или в бригаду морской пехоты! Подам я, наверное, рапорт командиру!»
Уверен, разреши ему наш капитан-лейтенант Мошенский уйти в пехоту — он бы там не затерялся».
Группа старшины Адамии возвратилась. Кожевников был возбужден и доволен. И пусть не удалось ему добыть оружие — сбылась его мечта побывать в горячем деле, а дело, судя по разорванной чуть ли не до пояса фланелевке, было и впрямь горячим.
— Отходим! — подал команду Адамия.
Морские пехотинцы перебежками стали уходить от хлебозавода. Было трудно бежать: карманы брюк и противогазные сумки набиты запасенными впрок сухарями. (Так посоветовали морские пехотинцы. Они-то не день и не два жили на суше — знали, когда солдату следует самому заботиться о собственном пропитании…)
Нырнув за морским пехотинцем в провал каменной стены, Ревин с ходу натолкнулся на его спину. Пехотинец стоя вел огонь из автомата.
Ревин увидел впереди, за зелеными кустами дворовой зелени, серые фигурки немецких солдат. Заметил даже, что у одного из них засучены по локоть рукава мундира… Морской пехотинец свалил Ревина на землю:
— Ложись! Эх, кореш!..
Над головами пронеслись, просвистели пули. Между домами коротко аукнулось эхо. Откуда-то сверху упали листья. Все казалось странным, неестественным. Словно происходило не с ним, Михаилом Ревиным, а с кем то другим, посторонним, спокойно, без дрожи и паники, наблюдавшим — как смотрят кино… А между тем все происходило именно с ним, с Ревиным, и морской пехотинец, сваливший Ревина рядом с собой на землю, только что спас его от верной гибели, и эти листья, от которых совсем отвык Ревин, лежавшие на камнях и возле рук его, они упали не сами по себе. В июне листья не падают…
Пехотинец, чертыхаясь, менял автоматный диск, кто-то рядом бил короткими, цепкими очередями по кустам, за которыми укрылись немцы.
— Идем вправо! — прокричали пехотинцу, и тот, на мгновение обернувшись, крикнул Ревину в лицо:
— Вправо идем, понял?
— Есть, вправо! — ответил Ревин. Он, кажется, начал вникать в суть суматошного сухопутного боя.
…Сравнительно благополучно удалось им отойти к квадрату домов, где занимало оборону многочисленное, как показалось Ревину, воинское подразделение. Да и командовал им какой-то полковник. Автоматчики Адамии поступили в его распоряжение, а семерым плавбатарейцам было приказано забрать с собою раненых бойцов и отходить к Камышовой бухте.
— Жмите, пока можно… В Камышовую придут корабли и всех до единого заберут, как у нас в Одессе было. Жмите, братки!
Плавбатарейцы ушли в Камышовую бухту. Кораблей в ней не оказалось, хотя прибытия их ожидало много раненых бойцов и командиров. Там, в Камышовой бухте, плавбатарейцы впервые услышали, что Севастополь приказано оставить…
Что же делать? Решили идти к бухте Казачьей.
Но ясности не было и в Казачьей бухте. Даже напротив — чем дальше от передовой, тем больше противоречивых разговоров относительно эвакуации. Кто-то утверждал, что чуть ли не вся черноморская эскадра придет этой ночью к Севастополю, кто-то советовал отходить к Херсонесу — туда, мол, даже днем приходят подводные лодки.
Разговоры разговорами, а над бухтой то и дело проносились фашистские самолеты. Стреляли, бомбили.
Моряки жались к воде, к развалинам портовых бараков, глядели на темневший посреди бухты, похожий на крепость, корпус плавбатареи.
— Стоит одна-одинешенька…
