Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Разговоры разговорами, а над бухтой то и дело проносились фашистские самолеты. Стреляли, бомбили.
Моряки жались к воде, к развалинам портовых бараков, глядели на темневший посреди бухты, похожий на крепость, корпус плавбатареи.
— Стоит одна-одинешенька…
— А кому на ней быть?
Вздыхали. Каждый вспоминал или, напротив, заглушал воспоминания о том, что было недавно пережито на борту плавучей батареи… Вдруг Полтаев сказал:
— Братва, а ведь там должна быть шлюпка!
Вспомнили — действительно должна быть шестерка, которую хотели отремонтировать взамен угнанного штормом катера, да так и не успели. Если ее, ту шлюпку, на всякий случай подремонтировать, залатать дыры, засмолить — может, и пригодится. Ну хотя бы для того, чтобы в открытое море уйти, а там, глядишь, свои корабли и подберут.
— А что, верно. Зачем ждать у моря погоды? Махнем, братцы, на «Квадрат»?
— Махнем!
Согласились все. Только увязавшийся за ними морской пехотинец потускнел: «Им что, здоровые, крепкие. Махнут. А мне двести метров с пораненной головой не одолеть».
Старшина Кожевников угадал мысли пехотинца. Спросил, из моряков ли тот или «совсем сухопутный».
— Совсем… — с тоской признался пехотинец.
— И плавать не умеешь?
— Раньше маленько умел… Только двести метров мне не проплыть…
Задумались. Жаль было оставлять этого чернявого терпеливого парня.
— Может, подождешь здесь, пока мы шлюпку починим?
— Да брось, Михаил! Дело может так повернуться, что к берегу плыть обратно нам и не придется… Да и не быстрое дело — ремонт. Задачка… Тебя как зовут-то, пехота? Так вот, Егор, поплыли-ка с нами. Пятьдесят метров тебе как-нибудь одолеть поможем, а там, гляди, канат чернеет. Видишь? Мы раньше по нему шлюпку на руках гоняли.
— Паромом, что ли?
— Ну да, паромом. Поплывешь?
— Поплыву! — повеселел пехотинец.
Моряки зашли в воду. Теплая она была, вода. Июньская.
…По трапу, мимо закопченного, обгорелого борта, поднялись на верхнюю палубу плавбатареи. Защемило сердце от непривычного сиротливого вида столько месяцев бывшего им жилищем железного острова…
Беспорядочно задранные к небу, уже бесполезные пушки… Похожая на скрюченную руку шлюпбалка… Открытые крышки люков, и там, внизу, где всегда жило тепло, темно и пусто, и уже, как из погреба, тянет сыростью и холодом…
На палубе услышали звук пилы и голоса. Подошли к противоположному борту, и все прояснилось. Внизу, пришвартовавшись в районе скоб-трапа, стоял буксирчик. На палубе его было полным-полно народу — все больше военных. Плавбатарейцы узнали, что сегодня ночью буксир уходит на Большую землю. Старшина Кожевников вступил было в переговоры с находившимся на мостике буксира старшим лейтенантом, но тот кивнул на стоявшего рядом пожилого штатского моряка:
— С капитаном разговаривай!
Капитан буксира для начала побурчал, что у него перегруз, на таком суденышке — семьдесят человек, но затем согласился взять еще восьмерых:
— Все одним шкертом связаны… Не знаю, выберемся ли… Бьют немцы, бомбят. Особенно на выходе. А еще беда — мало угля и воды. Где тут у вас что? Посудина хотя и без хода, но ведь отоплялась как-то и воду где-то в запасе имела.
Кожевников знал. Показал, где хранились немногие запасы угля, воды же в цистерне почти не оказалось. Его товарищи, Ревин, Полтаев, Бочков, Некрасов, стали пилить привальные брусья, сносить на буксир все, что могло гореть…
В ночь на первое июля двинулись к выходу из бухты. Благополучно миновали горловину, развили самый полный ход. Море было неспокойным. Волнение балла в три-четыре раскачивало буксир, заставляло его то и дело зарываться носом в волны. Но главное — выбрались. Обогнули Херсонес. Запоздалый прожекторный луч взметнулся над водою, пошел в сторону и, упершись в берег, угас.
— Поздно спохватились! — радостно сказал Полтаев.
— Пронесло… — согласился Ревин.
Утром, на траверзе Феодосии, буксир обнаружили два Ю-88. В слепящих лучах разгоравшегося солнца ринулись в атаку. Все, кто имел стрелковое оружие, открыли по самолетам беспорядочный, отчаянный огонь. Старший лейтенант, бегая по палубе, пытался организовать стрелявших, подавал какие-то команды, но каждый палил на свой страх и риск…
«Юнкерсы» прошли так низко, что сквозь стекла кабин были видны очкастые лица летчиков, а под крыльями, позади моторов, грязные полосы — следы выхлопных газов. Из задних кабин, на выходе, замигали огни пулеметов. Немецкие бортстрелки вели огонь по буксиру. Бомб у «юнкерсов» почему-то не было. К тому же у них, очевидно, кончалось горючее, потому что больше в атаку они не заходили и взяли курс на землю.
Михаил Ревин с удивлением обнаружил, что буквально в трех шагах от него палуба расщеплена пулями, два пехотинца убиты наповал, а Николай Кожевников как-то странно побледнел, хотя старался улыбаться и выглядеть, точно ничего не случилось. А видно, все же случилось. Попросил Ревина:
— Миша, взгляни-ка, что у меня там… Жжет, собака…
Пуля касательно задела ягодицу, и рана обильно кровоточила. Нашли медикаменты, неумело, с трудом сделали перевязку.
— Вот паразиты!.. — ругался Кожевников. — Нашли уязвимое место… Такую рану ни самому посмотреть, ни людям показать…
На мостике слышался шум, возбужденные голоса.
— Что там такое? — поморщившись от боли, поднял голову Кожевников. Сидеть он не мог — либо стоял, либо, как сейчас, лежал.
— Схожу узнаю, — сказал Ревин.
— Я с тобою, — вызвался пехотинец с забинтованной головой. Тот самый, которого взяли, когда вчера плыли на батарею. За минувшую ночь пехотинец несколько окреп, набрался сил и теперь выглядел довольно бодро.
Ревин подошел к мостику. Навстречу буквально скатились с трапа двое и опрометью бросились в гущу людей на палубе. В просвете поручней и неба возникла гневная фигура третьего человека — моряка. Судя по нашивкам на кителе — старшего лейтенанта.
— Я вас, подлюг, найду! Придем к нашим, сдам в СМЕРШ!
Смуглое, чем-то напоминавшее цыганское, лицо старшего лейтенанта дышало гневом. В руке он держал наган. Видно, те, убежавшие, были близки к тому, чтобы командир разрядил в них свое оружие.
— А ты что? — тяжело дыша, спросил он, глядя сверху вниз на Ревина.
— Ничего. Слышу крики — подошел… — ответил Ревин.
— «Подошел»… Может, тоже, как эти… будешь требовать, чтобы к Феодосии идти, в плен сдаваться?!
— Ты, старшой, чудить чуди, а хреновину не городи! — вспылил пехотинец. Выступил из-за спины Ревина.
— Кто там еще? — Рядом со старшим лейтенантом возник еще один флотский командир. Звания его видно не было, но и он, возбужденный только что случившимся, горел желанием действовать. Почувствовав это, морской пехотинец примирительно сказал им обоим:
— Вы, товарищи, не кипятитесь и будьте за нас спокойны. Я — член партии. Он — тоже. Можете на нас рассчитывать и доверять.
— Хорошо. Идите сюда! — уже спокойно позвал старший лейтенант и, когда они поднялись на мостик, в упор, негромко потребовал, чтобы пехотинец предъявил партийный билет. Пехотинец помедлил. Взвесил про себя полномочия требовавшего партбилет и, решив, видно, что такие полномочия у старшего лейтенанта есть, засунул руку под бинты. Морщась от боли, достал красную книжечку…
— Вот! — не выпуская документ из рук, открыл, дал прочесть.
— Хорошо, — удовлетворенно кивнул старший лейтенант, пояснил, что он вынужден принять на себя командование кораблем — он так и сказал «кораблем», потому что капитан серьезно ранен. Только сейчас Ревин и пехотинец заметили, что раздетый по пояс старик капитан как-то понуро, беспомощно сидит на мостике и лейтенант-моряк (Ревин почему-то четко зафиксировал про себя: «Третий командир тоже моряк. Моряки взяли руководство — это хорошо!») делает ему перевязку плеча.
— Кто его? — спросил пехотинец.
— «Юнкерс».
— А я думал, те, что убежали…
— Я бы им убежал, — пригрозил старший лейтенант и пояснил, что те двое пытались насесть на раненого капитана, чтобы тот повернул буксир к берегу, к Феодосии. Все равно, мол, не уйти, не выбраться, и улетевшие немецкие бомбовозы наверняка сообщат своим. Прилетят другие, у которых и бомбы найдутся… — Словом, сдаться, подлюги, хотели… Как твоя фамилия? — обратился старший лейтенант к пехотинцу. Тот ответил. — Так вот… Назначаю тебя на время перехода комиссаром корабля. Ясно?
— Ясно… — удивленно выдохнул пехотинец и взглянул на Ревина — уж не ослышался ли? Спросил несмело, какие же будут его комиссарские обязанности.
Старший лейтенант недовольно произнес:
— Не знаешь, что ли? Обычные комиссарские. Моральный дух людей держать на высоте. При любых обстоятельствах. Даже на дне, у этого… Черт его подери… — Старший лейтенант пощелкал пальцами, мучительно подыскивая нужные слова, и один из лейтенантов, не выдержав, подсказал: «У Нептуна!» — но старший лейтенант точно и не слышал его, закончил: — … у черноморского подводного царя, понял?
