Станойка Копривица-Ковачевич - Поймать лисицу
Может быть, первым запомнился зрительный образ?
Восторг, охвативший малыша при виде надвигающейся грозы, когда он играл возле дома. Черное небо, отдаленные раскаты грома, ветер, пригнувший к земле осинку в овраге, и он сам один-одинешенек, и никого вокруг — все это навсегда запало в душу.
А может, лицо деда в проеме подвального окна, которое виднеется сквозь его растопыренные пальцы, придерживающие стекло во время первой бомбежки? Память воскрешает еще какие-то детали, но лицо деда Ачима, выражающее и страх, и решимость бороться за жизнь, ярче всего запечатлелось в сознании. Все так страшно, но в то же время и удивительно возвышенно — эти чувства переплетаются в сердце мальчика.
А может быть, запах?
Стойкий, дурманящий запах, что оставляет за собой стадо.
Спрятавшись за забором, малыш прислушивается к стуку копыт проходящих по деревенской улице овец, к их тихому блеянию, когда они что-то сообщают друг другу на своем овечьем языке… Он ждет, пока овцы пройдут. Когда последняя скрывается за поворотом и смолкает блеянье, воздух оказывается напоенным тем самым пьянящим, густым запахом овечьей шерсти и навоза.
В тот или в другой вечер слились воедино эти два ощущения — запах и зрительный образ?
Раде лежит на траве, глядя в небо. Приближается вечер. Он признался однажды Йоле, что самое прекрасное для него — поймать миг, когда появляется первая звезда. Когда еще не ясно, зажглась ли она, или ему это только кажется. Он вглядывается в далекое мерцание, не веря своим глазам, и тут до него доносится нежный аромат чудоцвета, и запах цветка кажется Раде запахом звезды.
Образ матери тоже четко отпечатался в его воспоминаниях. Такой, какой была она один-единственный раз — и никогда больше. Ее смех!..
Как-то мать взяла его с собой на посиделки. Женщины перематывали шерсть. Все было красиво и интересно — яркое разноцветье шерстяных нитей, бесконечные разговоры вперемешку со смехом. И среди всей этой пестроты и разноголосицы выделялся неповторимый смех матери — щедрый, свободный, заразительный. Только в тот раз она так смеялась. Раде вспоминается, как изумленно поглядел он на мать. Будто хотел сказать: «Мама, как ты смеешься!»
Он не сказал этого, а она, все еще смеющаяся, сияющая, обернулась к сыну. И что же? Или ему показалось? Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Мать словно спохватилась и, продолжая улыбаться, ласково погладила малыша по голове, как бы говоря: «Не бойся, сынок. Это шутка. Я тебя никогда не брошу. Никогда, ни за что на свете».
На самом деле она ничего не сказала, а он ничего не спросил, но в памяти навсегда остался прекрасный смех матери. Воспоминание о нем навевало грусть, потому что больше Раде никогда его не слышал. Этот смех словно вырвался из глубины души — и угас, как угасло ее желание вновь полюбить кого-то, быть любимой, жить!
Это самоотречение тяжелым камнем легло на его душу. Всего лишь доля секунды, мгновение — но мать знала, чувствовала, что он уловил легкую тень, пробежавшую тогда по ее лицу. И ничто уж не сотрет этого воспоминания.
«Как жестоки сыновья, — должно быть, думала мать. — Как они жестоки в своем желании удержать мать возле себя. Чтобы, кроме них, она ни на кого не смотрела. Чтобы ни о ком, кроме них, не думала. И ты такой же, я вижу это по твоим глазам. Да, и ты, малыш, такой же», — говорил ее взгляд.
«Нет, я не такой», — хотелось сказать Раде. Он готов был кричать, что он не такой. Лишь бы еще раз услышать ее звонкий смех. Но, увы, больше она так не засмеется. Особенно теперь, после смерти Райко. Не будет этого никогда!
Раде почти не помнит отца. Какие-то смутные обрывки воспоминаний, скорее плод его фантазии. Но одна картина все-таки ясно стоит перед глазами.
Это было зимним вечером, незадолго до войны. Тишина. Они устроились возле печи, в которой потрескивают поленья. С одной стороны Райко, сидя на трехногой табуретке, строгает какую-то деревяшку. Напротив — мать, она чинит одежду. А между ними — отец и Йоле. Они сидят тихо, неотрывно глядя на огонь.
Раде смотрит на мать, на ее руки, занятые работой. Держа на коленях старые отцовские штаны, она пришивает к ним большую заплату, думая о чем-то своем. А он не отрываясь глядит на нее, на ее лицо и опять на руки. Взгляд его надолго задерживается на огромных отцовских штанах и огромной заплате. Потом Раде взглядывает на Райко. И этот неожиданный взгляд, скользнувший снизу вверх, с огромной заплаты на отцовских штанах на старшего брата, о котором говорили, что он больше всех сыновей похож на отца, вдруг создает впечатление, что и отец здесь, что он его тоже видит. Отец не умер, вот он, настоящий, живой, сидит среди них. Раде всматривается в его лицо, охваченный глубоким волнением. Широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрит он на эту картину, боясь пошевелиться, чтобы она не исчезла. До боли в глазах терпит мальчик, стараясь не моргнуть, и это ему удается. Глаза начинают слезиться, но он напрягается, и изображение сохраняет четкость. Потом оно мутнеет и наконец рассеивается.
И все-таки это лишь фантазия. Отца не было. У огня сидели только они трое и мать, пришивающая заплату.
Как совладать с собой
Ну что им надо? Оставили бы ее в покое, а то ведь и она может показать характер…
Ох, как они надоели, как противны все их повадки! Важничают, задаются… Сидят, широко расставив ноги. Боже, как Лена завидовала Влайко или Йоле, что они могут вот так сидеть. И вообще могут все, что хотят, — задирать ноги, лазать по деревьям, садиться верхом на забор, справлять малую нужду, прислонившись к плетню. Они могут делать все, что взбредет в голову, не задумываясь, хорошо это или плохо. И ползают на животе, и валяются… Не то что она. Только влезет на забор или на дерево, только усядется поудобнее, а мать тут как тут:
— Как ты сидишь, Лена?
— Прекрасно, — пробурчит она, сдерживая раздражение.
— Ничего прекрасного не вижу, — отвечает мать, и начинаются наставления: как девочка должна сидеть, следить за собой, а уж по деревьям лазать вообще не надо.
— Ты ведь девочка!..
А ей наплевать, что и как должны делать девочки. Она все равно будет лазать на деревья и сидеть, как ей нравится. В конце концов, если можно мальчишкам, почему нельзя ей? Чем они лучше?
Лена знает, что они не лучше, потому и старается поступать наперекор и им, и матери, да и самой себе.
В последнее время все у нее не ладится. Если бы виной тому были только мальчишки, это было бы понятно, но причина таится в ней самой, и это ее тревожит…
Лена продолжала сидеть так, как привыкла и как научилась у Йоле и Влайко, но, с тех пор как появился Рыжий, ее охватывает непонятное смущение. Пусть бы из-за кого другого, но из-за какого-то конопатого — нет, этого она ему не простит. В его присутствии все у нее получается плохо, не так, как прежде, она просто не узнает себя. Когда, впервые почувствовав на себе его взгляд, она сжала колени, это привело ее в замешательство. «Почему?» — думала она, удивляясь этой перемене в себе.
Однажды Лена поймала его воровской взгляд. Рыжий снизу смотрел на нее, когда она сидела, подтянув одну ногу к подбородку. Девочка быстро, даже не отдавая себе в этом отчета, натянула юбку на колени. Оба ужасно смутились. «Больше этого никогда не повторится», — решила она и с тех пор твердо держала данное себе слово. Это давалось трудно, ибо Лена не могла смириться с такой несправедливостью — им все можно, а ей ничего нельзя. Значит, Влайко, Раде, Йоле и этот Рыжий — все они могут вести себя, как им заблагорассудится, одна она не может! И только потому, что она девочка!.. Завидуя мальчишкам, она тысячекратно проклинала свое женское естество.
Иногда, слушая наставления матери, она готова была простить им, смириться, но в памяти всплывала еще одна обида, нанесенная ей мужчинами, и все в ней восставало.
Влайко тогда выздоравливал после болезни, но был еще слаб и капризничал. Чтобы удержать его в постели, отец стал уговаривать Лену: «Развлеки его, у тебя это хорошо получится, он тебя больше всех любит…»
Отец принес им два птичьих яйца, каждому по штуке. «Вот вам, играйте», — сказал он.
Лена и Влайко обрадовались. Разглядывая крохотные пестрые яйца, перекладывая их с ладони на ладонь, удивлялись, какие они маленькие, почти невесомые, любовались их нежно-голубым цветом.
— Мое крепче, — сказал кто-то из них, а другой тут же возразил:
— Нет, мое…
— Мое! — настаивал первый.
Второй не соглашался.
— Вот что, пусть они пободаются, — предложила Лена, — тогда и узнаем, чье крепче.
— Давай, — согласился брат.
— Это будут наши бычки. Твой пойдет с той стороны, а мой — с этой.
И Лена стала двигать своего «бычка» вдоль кровати, он же двинул ей навстречу своего.
— Му-у, му-у, — замычала она, чтобы напугать брата.
Влайко тоже замычал. Начали сближаться. Они то останавливались и размахивали руками, изображая бычков, бьющих копытами, то вновь пускали их навстречу друг другу. «Боже, помоги мне!» — взмолилась Лена, и в тот же миг ей пришла в голову мысль, что бог есть, так как «бычок» Влайко вдруг споткнулся, сломался и превратился в обыкновенную скорлупу.
