Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника
Увидев, что машина проехала, Папрскарж бежит из последних сил. Вот и лес.
Он садится на сук у незамерзающего родника и долго не может отдышаться. Только сейчас он начинает понимать, чего избежал, и его трясет от этой мысли и от холода. Но грустная тишина старого уснувшего леса постепенно успокаивает его, помогая преодолеть первый страх и смятение.
Что делать? Лучше всего, конечно, бежать в Словакию, но все это не так просто… А как быть с Рудой Граховецем? Ведь он должен появиться с минуты на минуту и наверняка пройдет вдоль дороги. А вдруг его схватят?
Папрскаржу не хочется спускаться вниз, где подстерегает опасность. Но ничего не поделаешь — Руду надо предупредить.
Папрскарж осторожно спускается той же тропинкой к дороге, утешая себя тем, что Граховец вообще может не прийти, что машина не вернется.
— Эй! Йозеф!
По склону, размахивая палками, едет лыжник. Это Граховец.
Папрскарж почти у самой дороги. Он поворачивается и, утопая в глубоком снегу, бежит наперерез Граховецу. И тут же слышит за спиной шум автомобиля и крики:
— Стой! Стой!
Папрскарж еще быстрее продвигается по снегу, делая вид, что не слышит. Вполголоса окликает Граховеца, делая ему знак рукой, чтобы он скрылся. Но ничего не выходит — или Граховец не понимает, или уже поздно. К ним бегут двое немцев с пистолетами в руках.
— Документы!
Дальше все идет быстро. Граховеца не трогают, а его, Папрскаржа, забирают. Машина трогается. Учитель Граховец стоит у дороги, опираясь на лыжные палки, и смотрит им вслед.
Когда машина проезжает мимо школы, Папрскарж замечает Махичека, стоящего около двух брошенных в снег лопат.
«Так и не убрал их», — с раздражением отмечает он про себя, но тут же осознает ненужность этой мысли и с сожалением думает: «Такой прекрасный день! Какая жалость!»
* * *Папрскарж сидит у родничка, смотрит на воду и думает, думает…
Тогда его отвезли в Угерске-Градиште. По дороге забрали священника Кобылку из Бечвы, директора Малахарека из Годславиц, госташовицкого учителя Климека, майора Ставиногу из Рожнова и сына мезиржичского фабриканта Янебы, а также еще несколько человек, которых он знал только в лицо по Сокольским [2] соревнованиям и собраниям легионеров. В тюрьме в Градиште он пробыл до весны. Солнце уже пригревало, и на улицах стояли лужи, когда его отвезли в Бреслау для судебного разбирательства. Суд из трех человек в черных мантиях с белыми галстуками-бабочками работал ускоренными темпами, ликвидируя враждебные империи элементы. И хотя упрямый заключенный Йозеф Папрскарж ни в чем не сознался, он получил четыре года строгого заключения. После вынесения приговора его перевезли в Волау. Там он должен был отбывать наказание. Долгие четыре года… Организм у него был крепкий. Он выжил.
— Жизнь иногда очень сурова, правда?
Папрскарж в испуге вскочил. Перед ним, опершись о сосну, стоял учитель Рудольф Граховец.
— Это ты, Руда?
Граховец раскрывает объятия, и Папрскарж идет к нему. Медленно, нерешительно.
— Ну, ну, дружище! — говорит Граховец.
Папрскарж высвобождается из объятий.
— Скоро же ты, однако, пришел!
— Ты ждал меня?
— Ты еще спрашиваешь? Я так долго ждал тебя… С самого начала, как только вернулся, ждал тебя…
Граховец ведет друга к роднику, усаживает, сам садится на корточки. — Я не мог. Похоже, что Граховец не принимает упрека всерьез.
— Знаешь, каково мне было, когда я вернулся? При виде цветущей у лесопилки черешни я расплакался.
— Понимаю.
Граховец отламывает веточку и, отрывая по одному листочку, бросает в родник, а когда остается голый прутик, начинает покусывать его.
— Я на самом деле раньше не мог. А что, если за тобой установили слежку? Так ведь бывает: выпустят человека, а потом выслеживают, с кем он встречается.
Папрскарж быстро поднимает голову и, задумавшись на какой-то миг, говорит:
— Вот оно что! Поэтому ты тогда не хотел со мной разговаривать?!
— Не обо мне речь, Йозеф. Это могло повредить делу.
— Дело, дело! — вскипает Папрскарж. — У всех у вас какое-то дело. А что, собственно, за дело?
Руда начинает рассказывать о беглецах-поляках, как их прятали и кормили, прежде чем провели в Словакию, и как позднее организовали в Бечве что-то вроде станции скорой помощи для беженцев.
— Их становится все больше, Йозеф! Люди бегут из рейха, бегут все те, кто прячутся от гестапо. У кого сегодня нет горя?! Хлопот с ними все больше и больше. Сам понимаешь — все хотят есть. А зимой одному надо раздобыть обувь, другому теплую шапку, прежде чем переправить через границу.
Граховец улыбается, но Папрскарж понимает, сколько самоотверженности и мужества за этими словами.
— И вас… много?
— Сам понимаешь, один я не справился бы.
— Я спрашиваю… кто?
— Ну, так сказать трудно, — уклоняется от прямого ответа Граховец. — Очень старается, например, Вибог!
Папрскарж не может скрыть удивления. Перед его мысленным взором возникает иссохшая фигура, кожа да кости, с волосатой грудью и крючковатым носом. Имени его он не может вспомнить, да это и ни к чему, потому что никто не зовет старика иначе как Вибог. Его прозвали так потому, что на любой вопрос он отвечает: «Vi boh [3]». Живет он бобылем на челяднинской стороне гор под лесом, всего сторонится, ни до кого ему нет дела.
— Даже Вибог?!
— Но все же нас мало, — заканчивает Граховец. — Нам нужны помощники. Люди, которых мы знаем и которым доверяем. Но теперь тяжелей… гораздо тяжелей, чем тогда…
— Да, такое не скроешь и людям рта не заткнешь. Что, если… если вас схватят?
— По головке не погладят.
Они сидят молча. Папрскарж снова отыскивает взглядом листок в струйке, бьющей со дна родника, и углубляется в свои мысли. То, что он пережил, запомнится на всю жизнь. Но не в этом дело. Если бы знать, что все это будет не напрасно…
— Потому-то ты и пришел ко мне, Руда?
— Да, Йозеф.
Папрскарж знает, что значит бродить день и ночь по горам и топям, днем и ночью быть настороже.
— А-а, господа учителя! Что это вы тут делаете?
Папрскарж и Граховец подняли голову и увидели лесничего Циглера.
Отговорились тем, что Граховец вышел на прогулку, а Папрскаржа лесник Зетек послал осмотреть дорогу, по которой свозят лес, — разобрали ли рабочие завал.
Циглер, верзила метра два ростом, теребил мочку уха, и никак нельзя было понять, поверил он их объяснению или нет.
Они поспешно распрощались. Граховец отправился в одну сторону, а лесничий с Папрскаржем пошли к злополучному завалу.
Лесничий архиепископа Циглер, немец по национальности, жил здесь еще со времен владычества австро-венгерской монархии. Научился говорить по-чешски, правда с немецким акцентом, и свой немецкий тоже не забыл. С людьми был вежлив. Это значит, что браконьеров выслеживал и не колеблясь посылал им заряд дроби в мягкое место, но если видел какую-нибудь бабку с хворостом и она здоровалась с ним, не вырывал у нее вязанку. Как-то Озеф Ногавицу и Томеш Добешу вели в Дольну Бечву бычка. К рогам привязали веревку, и каждый держался за свой конец, да еще хлестали бычка по глазам веточкой, чтобы он не видел, куда его ведут. По дороге повстречали Циглера. Он возвращался из Завадилки немного подвыпивши. И пристал: что они, мол, за мужики! Бычка испугались! Велел развязать веревку — он-де с ним справится и так — за рога — отведет. Бык, почуяв свободу, повалил Циглера и боднул его прямо в живот. К счастью, Томеш Добешу успел его отогнать. Потом до вечера всей деревней ловили быка, да так и не поймали бы, если бы он сам не пришел в хлев к Добешу. А Циглера тем временем отвезли в Горну Бечву к врачу. «Гляди хорошенько, доктор, — говорил напуганный Циглер, — коли смерть моя пришла, то дай бумагу и ручку, я напишу это, как его… завещание, а если нет, зашей брюхо и отправляй в больницу».
Циглер выздоровел, но с той поры мужики посмеивались над ним, а когда он шел из корчмы, мычали из-за угла.
Когда пришли немцы, Циглер, казалось, по-прежнему был порядочным человеком. Но за последнее время сильно переменился к худшему. Гонял крестьян из лесу, выслеживал их, выспрашивал про тех бедняг, что скрывались в горных лесах, грозил доносом. Лесник Зетек утверждал, что все началось с того дня, когда приезжали гестаповцы из Билой. Циглеру якобы предложили выбирать: или он будет выслеживать тех, кто бежит в Словакию, и выдавать местных жителей, замешанных в пособничестве, или его ждет фронт.
— Значит, вы… просто встретились, — начал Циглер. — Случай есть случай.
— Мы давно не виделись.
— Как? Давно? — повторил Циглер (он был немного глуховат). Но потом понял и рассмеялся: — Ну… да, долго, это верно. Ты ведь был там…
