Семён Данилюк - Остров незрячих. Военная киноповесть
— Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину! Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку. Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же ведёт начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.
Смущение легко читалось на его лице.
— Где мужчины, там непременно о войне, — Невельскую занимало совсем иное. — Будет уже. После стольких лет довелось встретить петербуржца. Может, еще и соседи? У моих родителей квартира была на Васильевском острове. Малюсенькая, правда, пятикомнатная. Но сейчас издалека она видится мне такой милой. А вы где живете?
— У меня квартирка, конечно, побольше вашей — на двадцать шесть комнат, — Арташов сдержал улыбку. — Правда, и соседей соответственно — пятнадцать семей. Коммуналка называется. Доводилось слышать?
Хозяева озадаченно переглянулись.
— Пожалуйста, расскажите нам про нынешний Петербург! Что там? — взмолилась Невельская. — Я не был в Ленинграде с начала войны, — Арташов помрачнел. — Слышал, город сильно разрушен. Хотя центр: Исаакий, Невский, Фонтанка, — говорят, удалось сохранить.
— И на том слава Богу! — баронесса перекрестилась.
Невельская, стремясь развеять установившееся меланхолическое настроение, всплеснула ручками. — Фонтанка! Невский! Слова-то какие! Элиза! А помнишь Павлика?…Ну, того юнкера, что прямо посреди Фонтанки застрелиться грозил, если замуж за него не пойду? И ничего! Не пошла. — Не жалко было? — подначил Арташов. — Жалко, что соврал и не застрелился! — Невельская беззаботно рассмеялась. — Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.
— Этой славы у тебя и без того хватало, — баронесса показала Глаше на опустевший бокал. — В самом деле, — согласилась Невельская. — Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?
— Да, огонь, — подтвердила баронесса.
— Тогда казалось, так будет всегда, — Невельская погрустнела. — А нынче одно легкомыслие и осталось.
Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние. — А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? Она задорно подмигнула остальным.
— Невеста, — коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто. — И как познакомились? — от нетерпения Невельская аж заёрзала на стуле. — На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, — лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. — Все вокруг шли, а эта — порхала. Оттолкнется — взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то — улетит. Вот и поймал на лету. Думал — навсегда. Он сбился.
— Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! — утешила его Невельская. — Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честн ы м пирком да за свадебку. Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила. — Ведь ждет? — Не знаю, — Арташов склонился над тарелкой. — Какие вы все-таки мужчины! Недоверы, — рассердилась Невельская. — Наверняка ждет, — баронесса приподняла бокал. — А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось — выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? — разогретая вином, неожиданно подмигнула. — Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами. — И впрямь подводит, — буркнул Горевой. — Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое? — Теперь это называется НКВД, — уточнил Арташов.
Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.
— Всё отняли, сволочи, — процедила она. — Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.
— Элиза, — Невельская тихонько указала на гостя. Арташов сидел, укрыв лицо ладонями. — А Вы, Женя? — спохватилась баронесса. — Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли? — Тоже, — через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. — Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.
— Господи, Господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? — голос Невельской задрожал от слез. — Но вот сами же говорите, — невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится. — Да не к кому возвращаться! — вырвалось у Арташова. — Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, — мертвым голосом закончил он. За столом установилось сконфуженное молчание.
— Дай Бог, сыщется, — пробормотала Эссен. — И извините, что невольно растревожила. Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел. — Но, раз уж коснулись, — отчего умерли ваши близкие?
— А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? — в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. — От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!
— А могли отдать? — невинно уточнила баронесса.
— Кто?
— Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.
— Да кто б такое сказал?! — вспылил Арташов.
— А сказал бы кто, что было? — упорствовала баронесса.
Арташов отвел глаза, — и так ясно, что было бы. — То-то и оно, — мягко констатировала баронесса. — Погибать — дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая! Арташов отер вспотевшие виски, — сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог. — Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! — выдохнул он. — И о жертвах — не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули. Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.
— Полно вам, капитан! — умиротворяюще протянул Горевой. — За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, — то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай Бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе — для чего всё было?
— Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, — не удержалась баронесса. — Так нам удалось прознать: все Глашины родичи были раскулачены и, кажется, сгинули в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть. Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть. — Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы. — Дрыхнут без просыпу, — сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость. — Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были. В дверях Арташов обернулся. — Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут…другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим — честь имею! Он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.
— Ведь хороший, чистый мальчик, — прощебетала Невельская. — А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит. — Это не трещина. Это разлом, — с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.
Глава 4. Поэт и генерал
Как далеко до той весны,
когда я видеть перестану
противотанковые сны.
Сколь сладостен победный сон! Никакого сравнения с обрывистым, клочковатым пересыпом меж боями и рейдами. Арташов провалился в него, едва рухнув на перину. И — будто оттолкнувшись от перины, как от батута, взмыл в небо и в полном одиночестве парил, недоступный земному притяжению. Задаваясь единственным вопросом: как же он раньше не пробовал взлететь? Ведь это, оказывается, так просто. В восторге от покорности собственных мышц он вытянулся в струнку, взмыл и выписал «бочку» — ничуть не хуже, чем «ястребки» в воздушном бою. Затем пропорол влажное облачко и едва увернулся от планирующей девушки с длиннющими волосами, распущенными над обнаженным телом, будто огромное смоляное крыло. — Маша! — потрясенный Арташов едва не сорвался в штопор. Девушка, зависнув в воздухе, выжидательно улыбалась. — Машенька! — не веря себе, он подлетел к ней поближе. — Так ты все-таки жива? Я знал, что жива. Скажи лишь, где ты? Хоть намекни. Маша игриво подманила его пальчиком. Но в это время сверху послышался жуткий вой сирены «Юнкерса». — Воздух! — истошно закричал Арташов, втолкнул перепуганную Машу в ближайшую тучку, развернулся, изготавливаясь к обороне. Из облака с автоматом наперевес стремительно спикировал Сашка с его неизменным: — Товарищ капитан! — В рыло рюхну! — сквозь сон пробормотал Арташов. — Просыпайтесь, товарищ капитан! — Сашка не отступался, продолжал трясти командира. — Там Полехин!
