Семён Данилюк - Остров незрячих. Военная киноповесть
— Ишь ты, — в услужении! — Сашка, плотоядно поглядывавший на горничную, перегородил ей дорогу. Браво приосанился. — И охота на чужбине на барыню гнуться? Осталась бы на Родине, сейчас бы сама себе госпожой была.
Глаша поджала губы и, не ответив, вышла. — Тоже не любит, — буркнул уязвленный Сашка. — Под себя воспитали!
— А ты чего ждал, чтоб здесь Маркса изучали?! — рыкнул вдруг Арташов. — Марш к роте, историограф хренов!
В секунду с чуткого Сашки смыло вальяжность. Опасливо косясь на командира, он припустил к выходу. Следом двинулся Арташов. Горевой напоминающе подкашлянул. Баронесса, недовольная подсказкой, уничижительно свела брови.
— Сударь, — остановила она Арташова. — Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?… Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.
— Капитан, — услужливо подсказал Горевой.
— Вообще-то меня Женя зовут, — представился Арташов.
Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом. — Хенде хох! — подкравшись сзади, шутливо гаркнул он. Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла. Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил её. — Да ты чё, доча, — как можно ласковее проговорил он. — Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый. Он поперхнулся, — только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку: — Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу. Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки. — Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.
— Голюшкин! — непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.
— Ну да. Фамилие такое, — обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. — Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.
— Роза, — ответила девочка. — Ишь ты, навроде цветка, — Галушкин умилился. Наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.
— Родители-то живы? Это… фазер, мутер?
Девочка заплакала.
— Какие еще мутеры? — послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. — Поубивали ихних мутеров.
Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся. — Вот ведь какое время! — заискивающе произнес он. — Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская? — Русская, — грубовато подтвердила Глаша. — Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву. Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:
— Чего это? Нам?
Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.
— Мать честная, — умилился он. — И впрямь, похоже, войне конец.
Глава 3. Петербуржцы
…И поправить ничего не в силах,
Режет душу вечная мольба.
Родина моя, ты вся в могилах,
Как хватает места под хлеба?
В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.
Неудовольствие ее впрочем было больше показное, — уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.
Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.
Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, — в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, — оказывается, ему уготовили испытание.
Смущение разом ушло, — лицо гостя, дотоле опечатанное напускной суровостью, сделалось по-мальчишески лукавым. А затем, к всеобщему изумлению, Арташов беззаботно расхохотался.
Заразительный и очищающий, словно ливень в засуху, басистый смех смыл напряжение за столом. Горевой, довольный, что не ошибся в незнакомом человеке, охотно засмеялся следом. Мелко, смущенно прикрывая рот, захихикала Невельская. Лишь баронесса удержалась, но лучики, задрожавшие у глаз, выдали и ее.
Арташов сгреб по два ножа и вилки, отложил в сторону:
— К чему понапрасну пачкать?
— И то верно, офицерам на войне не до изысков, — поддержал Горевой. Из солидарности с Арташовым он отложил и собственные лишние приборы. — Тем паче нынче не до разносолов.
Он кивнул на скупо уставленный сервировочный столик. — С продуктами и впрямь трудно стало, — пожаловалась Невельская. — Сергей Дмитриевич едва не каждый день ездит по поставщикам. Но чем дальше, тем хуже.
— Никто на марки не отпускает. Только по бартеру. Как у нас в России говорили, — баш на баш.
Горевой взвесил отложенное столовое серебро в воздухе:
— Как раз дня на два.
Баронесса насупилась, — похоже, всякое напоминание о нужде для этой гордячки было невыносимо. — Да разве только в деньгах дело? — исправился Горевой. — К примеру, обувь у девочек поистрепалась. И где прикажете доставать? Так, представьте, по вечерам беру дратву, суровую нитку и — пошло. Так, глядишь, и специальность башмачника освою. Будет на кусок хлеба в старости. Он, единственный, засмеялся. Потянулся к графину:
— Ну-с, по-офицерски, водочку? Арташов согласно кивнул.
По знаку баронессы, Глаша налила ей и Невельской вина. После чего принялась раскладывать незатейливый салат. — Глаша у нас искусница, — похвасталась Невельская. — Иной раз вроде и не из чего, а глядишь, — стол накрыт. Ей хоть кашу из топора поручи сделать — сделает.
От похвалы полнолицая Глаша зарделась.
— Вот и слава Богу. Значит, мои солдаты тоже с голоду не перемрут, — невинно произнес Арташов. Хозяева встревоженно встрепенулись, принялись переглядываться, — похоже, мысль о необходимости кормить незваных постояльцев не давала покоя.
— Шутка! — успокоил их Арташов. — У нас свое довольствие. Еще и Глаше поможем. Во всяком случае топор для каши всегда найдем.
Обрадованный Горевой поспешил приподнять рюмку:
— Тогда за добрососедство прежней и нынешней России?
Выпили. Мужчины, как положено офицерам, залпом, женщины пригубили.
— Откуда вы знаете немецкий, Женя? — придвигая тарелку, полюбопытствовала Невельская.
— Я на фронт с третьего курса Ленинградского иняза ушел. Ответ этот вызвал неожиданное оживление.
— Выходит, здесь все петербуржцы, — с легкой улыбкой пояснила баронесса.
— Я подумал, вы немка, — повинился Арташов. — Раз Эссен.
Баронесса промокнула рот салфеткой.
— Что ж что Эссен? Великий род, занесенный в Готский альманах. Между прочим, мой муж, как и множество его предков, погиб, сражаясь за Россию. Кстати, в ту самую мировую войну, которую вы отчего-то не признаете, — не удержалась она от язвительности. — Они с Сергеем Дмитриевичем на одном корабле служили. Вместе и тонули. Только Сергею Дмитриевичу удалось спастись.
Горевой сгорбился. — Да, повезло, — подтвердил он. — Меня после прямого попадания взрывной волной в воду швырнуло. Ну, и поплыл себе. Как говорится, не приходя в сознание. Я ведь из первых пловцов на Балтфлоте был. Призы на дальность брал. Как-то по майской воде на пари пять километров отмахал. И ничего — вылез, обтерся, спирту внутрь и — опять вперед за орденами. Если б его хоть вместе со мной выбросило. Пусть каким угодно увечным. Видит Бог, вытащил бы, — он заискивающе глянул на баронессу. Похоже, безвинную эту вину нес годами. — А так, кроме меня, всего восемь человек подобрали. Это с эсминца-то! Он вновь потянулся к графину:
— Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину! Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку. Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же ведёт начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.
