Ибрагим Друян - Клятву сдержали
Охранники стали поспешно наводить порядок среди нас, так как все заволновались. Они приказали нам построиться, снова вывели на дорогу. Впереди погнали группу полураздетых евреев. Среди них я снова увидел Муню Скобло и обрадовался: он жив, ночной расстрел его миновал.
Мы подходили к Днепру. Через реку был наведен понтонный мост.
Никогда не забуду эту переправу. Группа немецких офицеров решила здесь, на переправе, устроить себе забаву. Они расположились попарно на берегу и, едва колонна ступила на мост, стали выборочно расстреливать военнопленных. Когда очередная жертва, взмахнув руками, падала в реку, фашисты шумно аплодировали и смеялись. Вдруг, после очередного выстрела, резко остановился, зашатался и упал в Днепр Муня Скобло. Пуля варвара настигла и его.
Вскоре мы подошли к Киеву. Нас разместили на окраине города в больших длинных сараях, в которых до войны, вероятно, размещались какие-то склады. От голода, жажды и усталости мы буквально валились с ног, но и в этот день нам не дали ни есть, ни пить. Немцы окружили лагерь автомашинами, осветили фарами. Дневных охранников сменили новые, с овчарками. И хотя мысль о побеге не покидала меня, о том, чтобы бежать сейчас, не могло быть и речи. Да и сам я был настолько измучен, что не пробежал бы и сотни шагов.
Только на следующий день немцы привезли полевую кухню и раздали нам по черпаку вонючей баланды. Каждый забирал свою порцию во что мог: в консервную банку, в кружку, в пилотку, прямо в горсть. По черпаку баланды получили мы и на ужин.
Так начался для меня плен.
Я родился и вырос в Советской стране. Школа и родители воспитали меня в духе нашей советской морали. Я вырос в обществе, где всегда царила обстановка взаимоуважения, где принципы дружбы, братства, взаимной выручки и взаимопомощи были нормой поведения. Для меня, как и для всех советских людей, слово «человек» действительно звучало гордо. И вот я был словно отброшен в самое мрачное средневековье: все эти нормы морали были попраны фашистами.
В первую очередь гитлеровцы постарались унизить наше человеческое достоинство. Делали они это путем страха, голода, жестокости. При раздаче баланды рядом с тем, кто черпал ее из котла и раздавал пленным, обязательно стоял немец с дубинкой и каждому, кто получал порцию еды, наносил удар. Когда подавали сигнал на подъем, всякого, кто мешкал, немцы били плетками, прикладами винтовок. Если же человек был болен или ранен и не мог быстро подняться, он получал пулю в затылок. Сколько нас, пленных, осталось лежать на обочинах дорог навсегда! Стоило во время перехода кому-то споткнуться, упасть, как на него спускалась овчарка. Образовывалась свалка, собаки загрызали людей до смерти. А фашисты покатывались со смеху, им было очень весело.
Это была продуманная, строго направленная жестокость. Цель ее добиться того, чтобы мы постепенно потеряли свое человеческое достоинство, превратились в покорных рабов.
От Киева нас погнали на запад. Конвойные офицеры были на конях, они ехали по обочинам дороги, торопили нас, наезжали на идущих, били плетками, стреляли в воздух из пистолетов. А через несколько переходов стали стрелять в пленных.
Нас было несколько тысяч человек, людей не одинакового здоровья и возраста, разной силы духа, выносливости. Естественно, что раненые, больные, слабые здоровьем начали отставать. Охранники безжалостно пристреливали их.
Я был физически крепок, в расцвете сил, когда попал в плен. Но не думаю, что только это помогло мне выдержать все нечеловеческое напряжение тех дней, пересыльные лагеря. Помогли ненависть к врагу, которая разгоралась с каждой минутой, и вера в час отмщения…
Большую часть пути мы держались вместе с высоким темноглазым красноармейцем, которого звали Гаик Казарян. До плена я не знал его. Познакомился, когда делал перевязки раненым. У него было пулевое ранение правой руки выше локтя. Мы перебросились несколькими фразами. Выяснилось, что он тоже родом из Крыма. Это нас сблизило. Я остался возле него.
Гаик оказался человеком практичным.
— Самое опасное теперь — отстать, — говорил он мне. — Отстанешь, пристрелят, гады. Кому это надо?
И мы старались с утра, пока еще свежи силы, протолкнуть других раненых поближе к голове колонны. Так меньше шансов отстать. В случае чего, поддержат более крепкие. Когда немцы объявляли привал, Гаик ложился на обочине дороги ногами кверху. Так, по его словам, они быстрее отдыхали. Свою порцию похлебки он не проглатывал сразу, а ел медленно, тщательно и подолгу разжевывая каждое зернышко. Он предлагал остальным делать так же. Эти простые житейские советы помогли многим перенести трудности перехода.
По обе стороны дороги простирались богатые украинские поля. Иногда на них попадалось что-либо съедобное, и, как ни отгоняли нас конвоиры — били плетками, прикладами, стреляли, — нам все же удавалось выдернуть из земли несколько морковок, репу, свеклу, вывернуть качан капусты. Гаик всегда оказывался проворнее нас, быстрее добегал до поля. Потом он делился с другими своей добычей.
Однажды дорога проходила через поле брюквы, рассекая его надвое. Брюква, желтея мясистыми толстыми корнями, торчала из земли сразу же за придорожной канавой. Вся колонна ринулась на поле, и, как всегда, сзади раздались щелканье плеток, выстрелы. Немцам удалось быстро загнать нас снова на дорогу. Я не успел выдернуть ни одного корня. Но Гаик возвращался с добычей. Он спешил к колонне, неся несколько брюквин перед собой за зеленые листья. Конвоир поднял пистолет и выстрелил. Гаик упал, уткнувшись головой в мягкую землю. Жалобно звякнула кружка, прицепленная к поясу. Офицер подъехал к нему и выстрелил еще раз, в затылок. Потом вернулся к колонне, на ходу пряча пистолет в кобуру.
Нас погнали дальше.
Оторванные от всего мира, отделенные от него конвойными с собаками, мы не знали, что происходит за пределами дороги. Не знали мы и того, что наша армия продолжает отступать. Нам казалось, что под Киевом произошел просто нелепый случай, не больше, что Красная Армия давно уже остановила врага и вот-вот придет нам на помощь, освободит из плена. И эта надежда тоже помогала переносить все издевательства фашистов.
Чувство товарищества не покидало нас. Если рядом кто-то готов был упасть, его подхватывали соседи по колонне, помогали дойти до привала. А на привалах мы, медики, продолжали выполнять свой долг: оказывали посильную помощь раненым. Но, лишенные инструментов, лекарств, мы, к сожалению, могли делать только освежающие перевязки.
Иногда отдельные немцы неожиданно проявляли к нам сочувствие. Но, кажется мне, продиктовано это было не состраданием, а стремлением продемонстрировать населению свое, якобы гуманное, отношение к пленным. Как-то на ночлег колонну остановили возле небольшой деревушки под Житомиром. К тому времени все наши индивидуальные пакеты были израсходованы, перевязывать раны было нечем. У многих они начали гноиться, распространяя вокруг зловонный запах. Немцы, оставив необходимое количество конвойных, разошлись по хатам. Мы же, как всегда, провели ночь на улице.
Утром к нам подошел офицер, поморщился и что-то сказал по-немецки.
— Спрашивает, чем может помочь, — перевел кто-то.
Мы — человек десять врачей — сказали, что необходимо сменить повязки раненым, и стали просить для этого бинты и вату. Офицер ушел, вернулся минут через двадцать, приказал врачам и раненым выйти из колонны.
Вышли. Раненых оказалось около пятидесяти человек. Офицер приказал нам следовать за ним. Вокруг собралось почти все население деревни. Люди жадно вглядывались в наши лица, надеясь узнать родственника, знакомого. Гитлеровец подвел нас к одной из крайних хат, показал на ящик с индивидуальными пакетами, стоявший в углу на полу. Потом конвойный принес немного марганцовки.
Мы сдвинули скамейки по две, соорудив таким образом примитивные перевязочные столы. У многих раны, не получив даже первичной хирургической обработки, были в ужасном состоянии. Все, что мы могли сделать в таких условиях, — это промыть их раствором марганцовки, наложить повязки. Вместо медикаментов мы прикладывали к ранам листы подорожника, мягкие лапки тысячелистника.
В этой же деревне мы впервые за несколько дней утомительных переходов вволю напились. До этого конвоиры не давали пить даже из придорожных канав. Дни стояли знойные, жажда мучила нас не меньше, чем голод, и при виде воды многие не выдерживали. Не обращая внимания на ругань, плетки и выстрелы, они бежали к речке. Для некоторых глоток мутной воды оказывался последним в жизни… Здесь же нас оставили на ночь возле колодца, и, едва конвоиры отошли, послышались нетерпеливые голоса: «Котелки давайте! Связывайте ремни…». До глубокой ночи добывали мы котелками воду из колодца, поили раненых, пили сами.
Под утро один из раненых позвал меня громким шепотом:
