Михаило Лалич - Облава
— Ты откуда? — спросил он.
— Из Меджи. Горемыка, клянусь богом, нет хлеба в доме.
— Ты не одна такая.
— Как не одна?
— У многих нет хлеба. Кто сейчас его не ищет?
— Окажется человек в беде, и кажется ему, будто никто не знает, что такое беда. И откуда знать? Чужое горе — не горе!
— Всему приходит конец, и мукам тоже, — сказал он. — Пройдет и это.
С самого начала он понял, что женщина что-то скрывает и старается отвести разговор от главного. В Верхнем Рабане, в селе Опуч, живет некий Арслан, зобастый мусульманин, с изрытым оспой лицом (верно, Арслан Бальмез), названый брат ее давно погибшего свекра, вот она и пошла попросить у этого Арслана немного зерна — взаймы или за деньги. Дороги она не знает, не знает, разыщет ли его и как понесет зерно, если даже его получит…
«Все врет, — подумал Пашко, слушая ее. — Либо зачала незамужней и сейчас хочет скрыться, чтобы родить и замести след; либо она партизанская связная и идет с важным поручением; или черт его знает кто! Все может быть, только не то, что она говорит. Беда лишь, что брюхатая. Несчастный народ эти женщины, — подумал он, — чуть только сделает уступку природе, и все уже наружу, а там, смотришь, заплакал, запищал ребенок…»
— И я иду в ту сторону, — сказал он, словно желая ее успокоить. — Я там живу.
— А далеко село Корытар?
— Корытар — долина, а село называется Тамником. Туда, ей-богу, путь далекий. И долина по-настоящему не Корытар, а Караталих, «Черный талан» по-турецки, а наши прозвали его Корытар — долина-то похожа на выдолбленное в горах корыто.
— Мне сказали, что надо идти по долине.
— Да, тебе правильно сказали. А как тебя звать?
— Неда, — сказала она и тотчас раскаялась, что назвала свое настоящее имя. — Там леса, — продолжала она, — боюсь заблудиться.
— Верно, леса и, надо думать, дорог нет. Может, тебе вернуться?
По ее глазам было видно, что она не хочет или не может вернуться. Пашко отворил дверь и посмотрел на небо: рокот Лима стал явственней, и ему вдруг почудилось, будто какая-то новая река, вырвавшаяся из преисподней, грозит затопить этот пасмурный надземный мир. Туча двинулась дальше, и дождь лил теперь над Нижним Краем. Пашко подал женщине знак, что дождя нет и можно отправляться. И они зашагали по утоптанной милицейскими ботинками широкой тропе. Когда они проходили мимо корчмы, милиционеры увидели через окно согбенного старика с винтовкой и кожаной сумкой за плечами и женщину на сносях и решили, что неравная по возрасту супружеская пара собралась к кому-то в гости. Один из милиционеров сострил даже, что дядя с бородой не напрасно ел макароны — пахал да сеял, вот тебе и урожай; другой добавил, что дяде, верно, племянники помогали.
У сельской околицы Пашко сказал:
— Дорога туда мне знакома, все тебе растолкую. Не бойся, не заблудишься.
И оба замолчали, погрузившись в свои мысли. Собственно, это были даже не мысли, а скорее разрозненные картины прошлого — того, что они когда-то видели или слышали, и эти несвязные картины влекли их то в прошлое, уже не имеющее значения, то в неясное, зыбкое будущее.
Перед глазами Пашко встает по-осеннему желтая дубрава в Старчеве, из нее выходит скользкая, облепленная опавшими листьями тропа. Глаза смотрят на заснеженное село Рабан и Пусто Поле по ту сторону Лима, а видят все ту же тропу, но уже не безлюдную, на ней стоит его родич, коммунист Арсо Шнайдер. Арсо не один, с ним Васо Остоич, по прозванию Качак[10]. Было это полтора года тому назад, а вот сейчас ожило.
— Тебе надо записаться в милицию, ее сейчас организуют, — сказал ему тогда Качак.
— Зачем же мне записываться, когда вы других отговариваете? — спросил Пашко.
— Отговаривать — отговариваем, но это бесполезно. Все равно ее создадут, а нам нужно иметь там своего человека.
— Я не ваш человек, ничейный я.
— Тебе только так кажется, потом сам увидишь, да сейчас это и не важно. Важно, чтоб ты, когда понадобится, пропускал бы наших людей через мост…
Пашко с опаской, искоса взглянул на спутницу: не догадывается ли она каким-нибудь образом о том, о чем он сейчас думает?.. Лицо бледное, значит, еще боится и некогда ей думать о другом. «Все мы точно замурованные, — подумал он, — смотрим друг на друга, а не видим, кто о чем думает, хотя, пожалуй, это к лучшему…»
Так он тогда и вступил в милицию, получил, как и все прочие, винтовку и обмундирование и, стоя на часах у мостов, охотней пропускал тех, у кого не было разрешения, чем тех, кто его предъявлял. Первые были ему ближе, — Пашко казалось, что и они, подобно ему, тщетно борются со Злой Нечистью.
Стоило закрыть глаза, и перед ним встает Васо Остоич. Васо щурится от внезапно осветившего дубраву осеннего солнца и, слегка волнуясь, приглушенным голосом говорит:
— Будут жертвы, кто знает, кому доведется остаться в живых, поэтому нам нужно, чтобы кто-нибудь порадел об убитых, предавал бы их земле и запоминал, где они похоронены. Вот ты бы за это и взялся — тебя никто не заподозрит…
С тех пор Остоича он не видел, но со Шнайдером встречался трижды — каждый раз перед тем, когда должны были пройти через мост их люди: сначала незнакомые мужчины, потом какая-то женщина. «Значит, они еще живы, — подумал он, — и, наверно, засели где-нибудь в лесах по ту сторону Караталиха и Тамника — где-нибудь возле Дервишева ночевья, у подножья Орвана и Рогоджи, на мусульманской земле, куда четникам нет ходу. Может, женщина идет туда разыскивать их? Если признаться, кто я, она все равно не назовет себя и не скажет, кого ищет. Да, огородились мы стенами и подняли все мосты. Остоич не приходит и товарищам запретил — опасается, как бы на меня не навлечь подозрение и не навести на след. Это хорошо, а будь по-иному, тут же явились бы бородатые родичи жечь дом Пашко Поповича, уничтожать пчельник, книги и те жалкие открытия, которые я сделал, изучая Злую Нечисть, этот бесконечный источник несчастья во все времена и у всех народов…»
На какую-то минуту его взгляд привлекла бурая стремнина ущелья, которое прорезало Пусто Поле. Совершенно очевидно, что поле было когда-то пологим дном озера, еще до того, как Лим пробил себе путь сквозь скалы. Потом река, точно пилой, рассекла это поле и унесла часть земли в Дрину. Снег на этом отвесном скате не держится, и потому он отливает на белом фоне красновато-бурым цветом, будто глубокая рана на теле земли. «Может, и в самом деле рана, — подумал Пашко. — Все на свете, в сущности, живое, а значит, ранимое, и у всего свои напасти, большие и малые, одни — внешние, другие — внутренние. Если напасть извне не так опасна и близка, тут же, точно цыпленок из яйца, вылупливается напасть изнутри и начинает набирать силу, как запазушная змея, как этот Лим, похожий на змею в зеленой чешуе, что и зимой не знает спячки. Так что гибнут не только люди — у гор и небесных звезд тоже есть свой конец, хоть и далекий…»
Закрыв глаза, Пашко унесся в заоблачные выси, однако какое-то тревожное чувство заставило его снова спуститься на землю. Глядя, как рядом шагает беременная женщина, он опять задался вопросом: куда она идет? Кто она? Шпионка или связная? На первый взгляд она не могла быть ни той, ни другой, но кто знает? Ничего нельзя сказать — когда черт не может справиться с делом, он посылает женщину. Длинные какие ресницы! Видать, была красавицей! О чем она сейчас думает?..
IIIНеда бездумно слушала, как рокочет Лим, и твердила то отчетливо, то приглушенно: «Бесплодница, пустовка, бесплодница, пустовка…» И так без конца, совсем как ее свекровь. Свекровь все время пилила ее за то, что она никак не забеременеет; впрочем, если бы это и произошло, свекровь, злясь на свою старость, нашла бы другой повод ее истязать. Ей доставляло удовольствие мучить батрачек, и те постоянно от них уходили, а про сноху, которой уходить было некуда, придумала целую историю.
Бесплодные женщины, уверяла она, бывают обычно те, у кого рано распаляется плоть, и они, еще не созрев, сходятся с мужчинами… Ее сын, Недин муж, запрещал старухе говорить такие вещи, запрещал и свекор, но старая ведьма не упускала случая потешить сердце ядовитой злобой, особенно когда приходили родичи Неды.
Свекор поначалу, помнится, относился к ней неплохо. Вернувшись из Америки с деньгами, он водил ее по базарным дням в город и покупал ей все, что она только пожелает. Но когда началась война и стало известно, что сын в плену, все переменилось. Подарки он делал по-прежнему и даже щедрее, чем раньше, но она чувствовала, что свекор хочет ее задарить, расположить к себе, попросту говоря — купить. Захотелось ему, видать, испытать свою силу и заменить в ее постели сына. Свекор сердился, что она упорствует, не верил, что женщина может обходиться без мужчины, и подозревал, что сноха нашла себе замену на стороне, а свекровь тем временем подозревала, что невестка отняла у нее мужа. Жить так дальше, с двойной петлей на шее, стало невмоготу — одну затягивал ведьмак из Америки, другую — его жена, ведьма. Наконец свекор получил по заслугам, однако старуха нисколько не подобрела. Пришлось бежать из дому куда глаза глядят. Уходя, она сказала свекрови:
