Михаило Лалич - Облава
— Сейчас я уже не порожняя. И никогда пустовкой не была. И пусть теперь все знают, что пустоцветы ты и твой сын! Стоило настоящему мужчине высечь огонек, и я понесла! — И она хлопнула себя по животу.
Сказала и тотчас раскаялась. Раскаивается и теперь, да что поделаешь — сказанного не воротишь, сделанного не поправишь.
Потом она ушла в село Меджу, на Лаз, и поселилась в проклятом доме.
Это была дача, которую построил на Лазе, на заброшенной усадьбе Чорака, сын дочери Чорака — бездетный учитель, женившийся на богатой венгерке, толстопузый богач, говоривший со странным акцентом, который он усвоил после долгой службы среди национальных меньшинств. С самого начала было ясно, что счастья ждать от дома нечего: ночью, после ливня, рухнула одна стена. Дом был еще не достроен, среди березовой рощи только-только зазеленели оконные рамы — первые крашеные рамы в Медже, когда учитель купил у пастушек два лукошка земляники; угостил соседей, их ребят, женщин и прохожих, съел сам горсточку и тут же умер от разрыва сердца, прежде чем ему успели принести чашку воды, которую он попросил.
На похороны приехала венгерка в сопровождении мужниного племянника. И хоть и была одета в роскошные наряды, убивалась она взаправду: плакала, падала в обморок, едва потом ее оторвали от гроба и оттащили от могилы. И все-таки не нашла времени, вернее, нервы не выдержали, не смогла пробыть там даже дня: испугали горы. Ей все казалось, будто они непрестанно сдвигаются вокруг Меджи и вот-вот задавят ее, и диву давалась, как люди могут здесь жить, почему они никуда не бегут. Язык она знала плохо и потому немногие знакомые ей слова употребляла чаще, чем нужно. Каждое второе слово у нее было «проклятый», она пристегивала его ко всему, что слышала и видела: проклятый ягод, проклятый дом, проклятый гора, вода и земля, отобравшие у нее Владу…
Вечером венгерка приехала в городок, заперлась в номере гостиницы и опустила на окнах занавески, чтобы не видеть, как угрожающе сдвигаются освещенные лунным светом горы. А на другое утро укатила на первой же таратайке, которую удалось разыскать, и больше уж не возвращалась. Захватила с собой и племянника мужа: у бедняги не было даже времени толком повидаться и поговорить со своими. Потом связалась с тем юношей, опутала его по рукам и ногам — не позволила ему ни кончить школы, ни жениться, ни уйти от себя. А про усадьбу и дом в Медже и думать позабыла. Так до самой войны и восстания дача с зелеными окнами оставалась недостроенной и заброшенной, а потом вновь подтвердилось, что на этом доме висит какое-то проклятье.
В августе, когда итальянская карательная экспедиция сожгла старый дом Тайовича, в дачу на Лазе вселилась Джана со снохой Ивой и внуком-младенцем. Перебирая в памяти сгоревшую утварь, женщины ломали головы, чем все это заменить, а мальчик, который только начал улыбаться, улыбался порой над далеко не веселыми вещами. В последний месяц своей жизни, как рассказывала позже Ива, Джана была сама не своя. Боялась самолетов, солдат, редких приходов Ладо, дождя, солнца — и все из-за ребенка. Боялась и самого ребенка. Оставаясь с ним одна и думая, что ее никто не слышит, она спрашивала смешливый сверточек:
— Ты не станешь ненавидеть свою бабку? Не выгонишь ее из этого чужого дома, когда тебе расскажут, как она тебя не хотела?
Ребенок начинал смеяться, а она плакать.
Прошел месяц, и Джана перестала пугаться и плакать…
Однажды в березовой роще, недалеко от дачи, собрались на тайную сходку представители разных партий: коммунист Юг Еремич, националист, участник восстания в Топлице Миго Тайович и член левой крестьянской партии доктор Завишич. Предполагалось организовать что-то вроде Народного фронта, нечто авторитетное, могущее повлиять на массы. Договаривались долго, начался дождь и заставил их искать убежище в даче с зелеными окнами. Таким образом, первый и последний раз Миго Тайович посидел у очага своих родичей, которые ни в чем не хотели признать за ним первенства. Не зашел бы к ним Миго и в тот день, но он, как и все прочие, был захвачен и опьянен событиями. Дождь лил не переставая, долину заволокло туманом, и они не заметили, как их окружают итальянские солдаты, которых привел Джёко Чауш, беженец из Метохии, пытавшийся таким манером удержать и спасти от связи с коммунистами своего лучшего друга Миго Тайовича. Лишь когда ветер рассеял хлопья тумана, они увидели на лугу мулов с минометами на вьючных седлах и у ворот стражу. Еремич и Миго схватились за винтовки, но их остановил доктор Завишич: что-де скажет народ, если погибнут женщины и ребенок?..
В эти дни мнение народа приобрело главенствующее значение, и поэтому они решили сдаться. Им было известно, что им грозит расстрел, поскольку они захвачены с оружием. Из благодарности, что спасают ее внука, Джана спрятала одну из винтовок под матрац. Спрятала бы и другие, да не было времени. Когда солдаты нашли винтовку, Джана упорно стояла на том, что винтовка сына и, значит, ее. Так Джану и взяли как преступницу, хранившую огнестрельное оружие. Трем мужчинам стало ясно, что она хочет спасти кого-то из них. Юг не мог согласиться с тем, чтоб она его заменила, и по дороге при попытке к бегству был убит.
Итальянский гарнизон в городке встретил их с ликованием, палили из пушек, ракеты и трассирующие пули до полуночи чиркали по облачному небу. Все это напоминало турецкие времена, когда после восстаний приводили закованный в цепи ясырь. Утром пленников судил военно-полевой суд. Миго Тайович еще мог спастись — все знали и могли подтвердить, что он не коммунист. Надо было только сказать, что он не участвовал в восстании; однако Миго Тайович не пожелал, чтобы вся слава восстания досталась коммунистам, ему казалось, что это уж слишком. Вероятно, могла бы спастись и Джана, но она просто не захотела. О Завишиче, договорившись по пути, они показали, будто он был приглашен к больному ребенку. А поскольку никто не знал, что он доктор права загребского университета, а знали лишь то, что он доктор, дело выгорело. Таким образом спасли от смерти пришлого человека: пусть хоть он останется в живых. Гара, жена Ивана Видрича, видела Завишича в Албании, в лагере, из которого ему при помощи связей удалось бежать, а потом встретила его снова в Метохии, когда и ей удалось бежать тоже не без помощи своих.
Вместо него над крутым обрывом неподалеку от Лима расстреляли Джану. Держалась она достойно и почти весело. Не согласилась, чтобы ей стреляли в спину, а, повернув стул, села лицом к палачам. Отказалась, как и Миго, от повязки на глаза. Когда ее спросили о последнем желании, она попросила дать ей две английские булавки и зашпилила концы юбки, чтоб не оголилось тело, когда она упадет с кручи.
Думая о Джане сейчас, как и тогда, когда ей об этом рассказывала Ива, Неда снова задала себе тот же вопрос:
«Могла ли бы я поступить так же, как Джана? Нет, наверняка нет! Покуда это далеко и не касается тебя, все кажется не таким сложным. Сидя днем за печкой, никто волков не боится. А ночью всяк от страха трясется… В лесах по ту сторону Корытара, вероятно, много волков. Конечно, много, жилье далеко, кругом пустыня, зови не дозовешься. Лучше об этом не думать, — приказала она себе, — еще успеется. Хорошо бы вообще не думать, а жить, пока жива. Вот дышу, иду вдоль Лима, прошла уже немало, и ничего страшного не случилось. Боже мой, сколько воды! Течет и днем и ночью — и нет ей конца».
IVПусто Поле осталось позади, с левой стороны. Ущелье, его рассекающее, издали кажется меньше и похоже на вытянутую на снегу бурую гряду. Неда оглянулась еще раз — гряда стала еще меньше, скоро совсем исчезнет. «Может быть, никогда больше и не увижу», — заключила она и тотчас решила думать только о том, что видит, и не думать о том, что за этим кроется. Перемешавшиеся дымки из труб, точно черный кустарник, стелются по дну долины, указывая место, где раскинулся городок. Все выглядело иначе и красивее, когда свекор водил ее в город на базар за покупками. Судьба к ней ластилась, чтобы заманить и обмануть, да и все — городские купчики, соседи, родичи и трактирщики — старались ей угодить, когда свекор стучал пальцем по столу. Сейчас от этого ничего не осталось — одно воронье расплодилось до ужаса, стаями садится на голые ветви слив и снова взлетает.
У дороги стоит заложенный осенью, еще не доделанный каменный дом под красной крышей. Двери открыты настежь, виден очаг с тлеющими головешками, оставленными рабочими или прохожими.
— Вот здесь и передохнем, — сказал Пашко.
— Может, не надо, — пробормотала Неда, — скоро ночь, а идти еще далеко.
— Потому и надо отдохнуть, что далеко. Было бы близко, ничего бы не сказал. Побереги себя. Ведь не порожняя — силы-то уж не те.
Старик вошел. Какое-то мгновение она колебалась, не продолжить ли путь одной. До вечера еще час-полтора, за это время можно далеко уйти. Потом вспомнила про милицейские посты: пойдешь одна, задержат на первом же шагу. Лучше остаться с бородачом, он не опасен, и, пока она с ним, никто у нее не потребует пропуска. Неда вошла и села на штабель досок.
