Анатолий Сульянов - Расколотое небо
— Начинайте вводить антибиотики. Назначение я запишу в историю болезни.
В глазах главврача Геннадий заметил беспокойство и, стряхнув с себя оцепенение, глухо спросил:
— Что это, доктор?
Занятый историей болезни, тот не ответил.
— Что случилось? — переспросил Геннадий.
— Ничего особенного, — успокоил его врач, не поднимая глаз. — Небольшое обострение.
— Я вас спрашиваю, доктор, что произошло? Я же вижу…
Главврач поднялся из-за стола, закрыл историю болезни и подошел к Васееву.
— Инфекция, Геннадий Александрович, — глухим, упавшим голосом произнес он и виновато развел руками.
— Откуда же она взялась? — хрипло спросил Геннадий. — У вас в клинике стерильная чистота.
— Может, шприцы плохо прокипятили, а может, при втирании мазей. Вы не волнуйтесь, — попытался успокоить Геннадия главврач, видя, как потемнело его лицо, — это мы устраним быстро. — Кивнул и вышел из перевязочной.
Геннадий присел на стул и сдержанно попросил сестру:
— Наложите, пожалуйста, повязку, и я пойду.
Сестра втерла мазь в ранку, забинтовала стопу и, увидев, что Васеев собрался уходить, настороженно спросила:
— А уколы?
Голоса сестры Геннадий не услышал.
7
Выйдя в коридор, Геннадий повернул к лестнице, оперся о перила и, хватая воздух пересохшими губами, шагнул на ступеньку. Шагал неуверенно, не выпуская из рук перил. Ему хотелось быстрее добраться до палаты.
«Вылечили, нечего сказать, — горько думал он. — Занесли инфекцию. Теперь все — прощай, небо. Хваленая медицина… Лучшие врачи…»
Палата была пуста. Геннадий отрешенно постоял возле тумбочки и, не удержав слез, упал на кровать…
Через полчаса он поднялся, надел спортивный костюм, вышел из здания и направился к дальнему забору, где больные проделали лаз и пользовались им при случае. Шел с единственной мыслью — хоть на час забыться после всего, что произошло в перевязочной. Оставаться в палате он больше не мог. Все, что связывало его с клиникой, оборвалось сразу, как только прошло озлобление.
Вернулся через час выпившим. В палате снял спортивный костюм, надел байковые брюки и куртку и подошел к окну. Неожиданно, впервые за последнее время, почувствовал голод. Хоть бы ломоть хлеба! Вынул из тумбочки пакет с яблоками и принялся есть.
В дверь постучали, и на пороге выросла дежурная медсестра.
— Вас просит главврач.
— Врач? — спросил Геннадий и посмотрел на сестру.
Не прошло и минуты, как вошел главврач, нагнулся над сидевшим на кровати Геннадием.
— Что это такое, Васеев? — чуть не выкрикнул он. — Вы где находитесь? В клинике или в кабаке?
— В-вот именно, д-доктор, — заикаясь, ответил Геннадий. — Где я нахожусь? — Держась за спинку кровати, он медленно поднялся и подступил к врачу. — Вы меня с-спрашиваете, а я вас.
— Прекратите разговоры! Я сейчас же напишу докладную директору института, и вас завтра же уберут отсюда. Что за распущенность!
Лицо Геннадия покрылось алыми пятнами, выгоревшие брови опустились и прикрыли неподвижные пустые глаза. Пошатываясь, он держался за спинку кровати.
— Р-распущенность? А как называется, доктор, то, что сказали вы утром? Что мне в свищ занесли инфекцию? И где? В известной на всю страну клинике! Да, я не сдержался… Обида, понимаете! Я почувствовал себя бессильным после всего, что произошло со мной здесь, в клинике. Скажите, вы верите, что я вылечусь?
— Вас ведет сам Сергей Сергеевич, этот вопрос поставьте перед ним.
— Что ж, и поставлю. — Он сел на кровать, провел рукой по лицу. — Я летать хочу, летать…
Оставив Васеева, главврач тотчас направился к профессору. Тот выслушал его и рассмеялся.
— Правильно сделал этот летчик! На его месте, коллега, может, и я бы так поступил. Лечение идет медленно, надежд особых нет. Палец поранишь и то подчас гундишь. А то нога! Да у кого? У летчика, для которого полеты — это жизнь. Я имел счастье в конце войны быть врачом авиационного полка. Сколько среди летчиков я увидел удивительно цельных, чистых, преданных своему делу людей! Отчаянная, скажу вам, публика. Представьте себе картину: в землянке живут четверо. Утром вместе поднимались, брились, шли в столовую, бежали по тревоге к самолетам — и вдруг двоих нет… Койки пустые. А наутро снова вылеты. Так-то вот, коллега. А дружили как пилоты — позавидуешь. За всю жизнь не встречал дружбы крепче.
Профессор встал из-за стола, снял очки и принялся ходить по кабинету. Неожиданно он улыбнулся:
— Смешная история приключилась в те дни. — Профессор остановился возле кресла, постоял, подумал, взглянул на часы. — Так и быть, расскажу. Были мы уже в Германии, и наш авиационный полк базировался на аэродроме рядом с небольшим аккуратным городком, Кто-то из офицеров раздобыл фляжку спирта. Погода стояла нелетная — туман, вылетов не предвиделось, и ребята решили выпить. Налили в стаканы — запах не тот, подозрительный. Решили попробовать жидкость на собаке. Была в полку дворняга по кличке Шарик. Макнули хлеб в спирт, дали. Та понюхала, съела. Дали еще. Опять съела, помахала хвостом и выскочила из землянки. Решили пить. Выпили, закусили, начали переодеваться, подворотнички пришивать. Один из летчиков предложил зайти в столовую. Вышли из землянки и обмерли — Шарик бездыханно распластался на земле. Самый младший из пилотов — девятнадцатилетний Костя Ярцев струхнул и бегом в санчасть. Остальные за ним. Вбежали и прямо ко мне: — «Шарик сдох! Помогите! Мы, наверное, выпили какую-то дрянь». Я тоже перепугался. Шутка ли — отравились четыре боевых летчика! Каждому по графину марганцовки приготовил, клизмы очистительные, как положено при отравлениях… У самого зуб на зуб не попадает. Что мне было — чуть больше лет, чем летчикам. Решил доложить командиру полка. Тот услышал и тотчас же явился. Бледный, глаза таращит, кулаком грозит. Пилоты лежат молча, ждут смерти. Позвонил я врачу дивизии. Тот тоже перепугался. Трибуналом попахивает. Приказал сделать им уколы адреналина для улучшения работы сердца, а сам выехал к нам. Младший лейтенант Костя Ярцев сел писать прощальное письмо матери. Слезы, конечно. Сестры с ног сбились, плачут, с обреченных глаз не сводят.
Светать стало — всю ночь глаз не сомкнули. Решил на улицу выйти, свежим воздухом подышать. Выхожу и вижу — что б вы думали?
— Дивизионного врача, наверное.
Профессор рассмеялся:
— Какого там врача! Шарик под ноги мне кинулся. Я от удивления и радости шага сделать не могу. Кричу командиру:
— Шарик-то цел!
— Какой Шарик? — удивился командир.
Я подхватил собаку и влетел в санчасть.
— Вот он! Жив курилка! — закричал я и принялся тормошить летчиков. Те глазам своим не верят, оторопели. Ярцев бросился ко мне, целовать начал.
— Я-то, говорю, при чем! Ты Шарика благодари!
Главврач расхохотался. Профессор взглянул на него и тоже рассмеялся.
— Хороший народ летчики! И воевали храбро, и друзей теряли, а без юмора жить не могли…
С того дня главврач ходил в перевязочную каждый раз, когда Геннадию делали уколы или накладывали на свищ повязку. Вскоре опухоль начала уменьшаться.
— Пора в барокамеру, — сказал главврач, — начнем новый курс лечения.
— Барокамера? — недоуменно спросил Геннадий. — А это зачем? Я столько раз бывал в ней во время медосмотров…
— Дело в том, что при сепсисе — заражении крови — микробы, попадая через ранки или свищи, бурно размножаются в организме. В борьбе с ними помогали антибиотики, но стафилококки освоились в антибиотиковой среде. Вот тут-то на помощь пришел метод гипербарической оксигенации, применение кислорода под давлением. Он особенно помогает при гнойных инфекциях. Весь курс проводится параллельно с медикаментозным лечением. Эх, — со вздохом произнес врач, — если бы во время войны были такие установки! Тысячи людей были бы спасены…
Он рассказал о порядке лечения, о поведении больного во время процедуры.
— Лечение длительное, — предупредил врач.
— А нельзя ли еще увеличить давление в барокамере, чтобы кислород быстрее проникал в организм?
— Не торопитесь, Васеев. Всему свое время. Избыток кислорода может нанести вред. Лечение строго индивидуально. Посмотрим, как вы будете переносить оксигенацию. Начнем с завтрашнего дня.
Утром Геннадий не без опаски подошел к установке, прочитал инструкцию, выслушал рекомендации врачей я, вздохнув, шагнул к люку. Пахло озоном и свежестью. Сел, вытянул ногу и положил ее на аппарат…
После нескольких процедур он почувствовал себя лучше. Бегал каждое утро, приседал, прыгал, увеличивая нагрузку на больную ногу.
Геннадий приобщился к небольшой, но шумной группе болельщиков и часто подолгу сидел возле телевизора в холле второго этажа. Он не пропускал ни одной трансляции матча армейской команды, восстановил таблицу розыгрыша, которую не заполнял, оказавшись в госпитале.
