Анатолий Сульянов - Расколотое небо
— Начнем со спарки. — Горегляд исподлобья взглянул на Брызгалина, — Полетает, окрепнет, а потом посмотрим. Как?
— Нельзя! Нарушим требования, регламентирующие летную работу! — отрезал Брызгалин.
— Вы только и видите кругом одни нарушения!
— Я и поставлен, чтобы соблюдать законы летной службы! — с нескрываемым раздражением сказал Брызгалин.
— А мы, — Горегляд показал на присутствующих, — по-твоему, только и знаем, что нарушаем? Почему же на прошлых ночных полетах вы, товарищ Брызгалин, спланировали молодому пилоту три вылета в зону подряд!
— Согласно курсу. Общий налет не превышал нормы.
— «Нормы, нормы»! — все больше сердился Горегляд. — Нормы для всех определены, а у нас с вами кроме Редникова, Васеева, Горегляда и Брызгалина есть невперившаяся молодежь — лейтенанты. За ними надо побольше смотреть, товарищ Брызгалин! И вам, и мне, и всем остальным! Наверное, если бы сам руководил полетами, этих норм, как слепой стены, не придерживался бы? А тут полетами руководит командир, пусть ребусы решает. — Горегляд выпрямился за столом — он делал это каждый раз, когда принимал важное решение. Все поднялись. — Васееву планировать полеты на спарке, на УТИ МиГ-15 со мной. Один полет по кругу и два в зону!
— Очередными полетами руковожу я, товарищ полковник, — Брызгалин перешел на официальный тон, — и в воздух вас с Васеевым не выпущу!
— Испугался? Ладно. В таком случае полетами руководить буду сам, вылеты Васеева спланировать с Севериным! Вы, Брызгалин, летаете инструктором у Редникова. Это вас устраивает?
— Плановую таблицу я не подпишу! — громко произнес Брызгалин, всем своим видом показывая, что решения на полеты Васеева он не поддержит.
— Не вы один подписываете — подпишут другие! Утверждать таблицу полетов доверено командиру полка. За буквой не видите человека! Не хотите взять на себя самую малую толику ответственности, чтобы кому-то помочь. Когда надо было выпускать в первый самостоятельный полет молодых пилотов, сразу: «Товарищ командир, я поруковожу полетами, а вы полетайте с молодежью, наверное, надоело сидеть на СКП». Подломай кто-нибудь из лейтенантов на посадке машину — Брызгалин в стороне. Так и сейчас: а вдруг что-то случится… Человеку помочь крылья обрести после госпиталя — не положено!
Черствая душа — других слов для Брызгалина не подберу. — Горегляд придвинул чистый бланк таблицы полетов и, взяв цветные карандаши, наскоро вычертил на нем условные знаки вылетов по кругу и в зону.
— Полетишь с Васеевым, — обратился он к Северину. — Один полет по кругу и два в зону. На первый раз достаточно. Летал парень устойчиво, вынужденный перерыв не должен сильно сказаться на его технике пилотирования.
Северин взял бланк таблицы полетов, посмотрел на синие кружочки полетов и благодарно улыбнулся Горегляду.
— Вот обрадуется Васеев! Спасибо, Степан Тарасович!
— Чего уж там! — отмахнулся Горегляд. — Таблицу отдай Редникову — он планирует полеты на спарках.
В день полетов Геннадий поднялся раньше обычного. Лида и дети еще спали. Он сменил повязку на ноге, надел тренировочный костюм и вышел на пустынную улицу. Вскоре он оказался на опушке леса, вдававшегося в широкое, не занятое посевами поле. В глаза ударила яркая белизна ромашек. Полевые цветы густо, огромным ковром простирались до самого горизонта. Ромашки стояли ровно, не шелохнувшись, как в тот день далекого детства, когда он с мамой, выйдя к волжскому плесу, впервые в жизни увидел их. Тогда ему казалось, что поле ромашек и речная гладь слились воедино, а отколовшаяся часть солнца распалась на бесчисленное множество маленьких желтых солнышек, которые рассыпались на белые лепестки ромашек и прозрачные речные струи. Он подхватился, вырвал руку из мягкой маминой ладони и побежал вдоль поля, стараясь на ходу ухватить желтые солнышки и белые лепестки ромашек. Мама тоже бежала, что-то кричала ему вслед, а когда догнала, вскинула над головой, отчего у него зашлось сердце и перехватило дыхание. Оттуда, с огромной, как ему казалось, высоты солнышки стали еще меньше. Мама смеялась вместе с ним, целовала, потом они прятались друг от друга среди ромашек, бегали наперегонки… Ему было так хорошо, что, охваченный небывалым счастьем, он не хотел уходить домой.
Потом, сразу после взлета с Севериным, Геннадий снова увидел это поле ромашек, а вслед за ними — на полированных крыльях самолета — густую россыпь солнышек; желтоватые солнышки дробились и в прозрачном фонаре кабины, и в стеклах многочисленных приборов, и в зеркале задней полусферы. И он ощутил, как к нему возвратилась радость полета. Пилотировал он, как и всегда, легко и точно, его захлестнуло не раз испытанное им чувство неразрывной слитности с самолетом, делавшее его сильным, а машину послушной и невесомой. Хотелось петь, и он запел бы, если бы в самолете был один.
Сделав круг над аэродромом, Геннадий выпустил шасси, доложил на СКП и запросил заход на посадку. Горегляд отозвался сразу же и в свою очередь спросил:
— Не забыл?
За него ответил Северин:
— Нет! Все хорошо!
Оценка замполита подхлестнула Геннадия, и он, выполнив последний разворот, перевел машину на снижение. Он управлял спаркой мелкими незаметными движениями рулей, непрерывно соизмеряя скорость и высоту полета с расстоянием до посадочной полосы. Ему очень хотелось, чтобы посадка получилась самой лучшей из всех, какие он выполнял за свою короткую летную жизнь. Эта посадка открывала ему дорогу в небо, давала право на самолет, и поэтому он вел машину так, словно в воздухе существовал узкий коридор, в котором даже малейшее отклонение неминуемо грозит катастрофой. Ошибиться — значит потерять все. Геннадий не ощутил касания шасси о шероховатые плиты посадочной полосы. Услышал в шлемофоне довольный возглас Северина:
— Молодец!
И вслед за ним густой бас Горегляда:
— Хорошо!
После заправки они снова поднялись в воздух. На этот раз Геннадий вел самолет в дальнюю зону пилотажа. Предчувствуя, как на него навалятся огромные перегрузки, вспомнил недавние размышления профессора: «Встрясочку вам бы порядочную! Чтобы нервы загудели, чтобы мышцы от нагрузки трещали!» Улыбнулся: «Будут трещать, Сергей Сергеевич! Ох как будут!»
Он вышел в центр зоны и ввел спарку в вираж. Увеличивая крен, Геннадий ощутил, как потяжелели плечи, а немыслимая тяжесть ртутью разлилась по всему телу. Он умышленно долго выполнял глубокие виражи, а вслед за ними и вертикальные фигуры с большими перегрузками, чтобы удостовериться в себе и своих возможностях. Начиная петлю, Геннадий потянул ручку управления на себя. Перед глазами появилась темная пелена с огненными вспышками — он перестал видеть приборную доску и все, что было вокруг, будто его одним махом упрятали в плотный черный меток и навалили на плечи пудовые камни. Дышать стало труднее.
— Отпусти немного — крылья согнешь, — услышал Геннадий добродушно-ворчливый голос Северина и тут же уменьшил перегрузку. Впереди начало светлеть, и вскоре он увидел синь неба, переплеты фонаря, корпус компаса, а вслед за тем и ровную полоску горизонта. Он пилотировал с каким-то необычным воодушевлением, стараясь выжать из машины все, на что она была способна, проверяя себя на всех режимах пилотажа. Горки сменялись почти отвесным пикированием, замедленные бочки следовали одна за другой — фигуры пилотажа Геннадий выполнял в таком темпе, который требовал быстрой реакции и большого напряжения.
Северин в управление не вмешивался. Молча наблюдал за действиями Васеева, изредка следил за скоростями ввода и вывода из фигур, предоставив летчику полную свободу. Пусть все делает сам, решил он после того, как Васеев безукоризненно произвел взлет и посадку. Навыки не утрачены, машину чувствует хорошо, пусть до отвала усладится пилотажем. Это то, что ему необходимо, как кислород в высотном полете.
— Как самочувствие? — спросил Северин, снимая шлемофон, когда спарка после посадки остановилась и они вышли из кабин.
— Спасибо, Юрий Михайлович, — едва слышно произнес Геннадий, — за вашу доброту, за ваше сердце спасибо… — Он хотел сказать еще что-то теплое, хорошее, но не смог.
После окончания полетов, когда Горегляд докуривая на СКП последнюю сигарету, раздался звонок телефона.
— Послушай, — сказал он дежурному штурману.
Тот взял трубку и тут же передал ее Горегляду:
— Вас спрашивают, товарищ командир.
Горегляд взял трубку нехотя, придавил в пепельнице окурок.
— Слушаю. — Он сразу догадался, о чем предстоит разговор, и потому слушал невнимательно, давая знать остальным, что они свободны и могут покинуть СКП. — Никакого нарушения нет. Васеева после того случая от полетов не отстраняли. Сегодня летает он пока на спарке. Поймите же вы, ему эти полеты нужны как воздух, — начал сердиться Горегляд. — Человеку надо почувствовать себя летчиком, понюхать неба! А вы опять за свое — нарушение да нарушение! Нарушили — наказывайте! — крикнул Горегляд в трубку и в сердцах бросил ее на телефон. — Психологию и педагогику в академии, наверно, изучал! Типы характеров. Индивидуальный подход. Конспекты вел. А в жизни ни черта не смыслит! Нарушение узрел, чертов законник, разрази тебя гром!
