Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник)
Потом началась своего рода игра. Они — отделение рывком вперед, мы — сноп пуль. Они — общая перебежка, мы — огонь из всего оружия. Они — огонь на прикрытие, мы — заградительный огонь из минометов. Потом снова минуты затишья. Во время одной из таких передышек с позиций снова взвилась зеленая ракета: они требовали подкреплений. Тогда и мне пришло в голову выпустить ракету, хотя я хорошо знал, что ждать подкреплений неоткуда.
Встревоженные, гитлеровцы снова двинулись в атаку. Я приказал:
— Примкнуть штыки! Не отступать ни на шаг! Дайте им подойти ближе — и огонь по моей команде!
Теперь я знал, что очень скоро все будет кончено. В момент, когда эти верзилы достигнут наших укрытий, все будет кончено. И все же почувствовал желание выпустить еще одну ракету, чтобы наши знали, что мы дрались до последней капли крови и не склонили головы.
Ракета расцвела в голубом морозном воздухе. Она трепетала несколько мгновений и потухла. Я перешел к ручному пулемету и начал строчить. Но немцы все приближались.
— Что будем делать, господин младший лейтенант? — услышал я чей-то вопрос.
— Приготовить гранаты!
Но что это? Цепь атакующих резко остановилась. Из их тыла ведет огонь пулемет. Кто стреляет? Кто же стреляет?
— Унгуройю!
— Господин младший лейтенант, подкрепления!..
— Откуда?
— Не знаю, но это бьет румынский ручной пулемет!
— Откуда ты знаешь?
— Не знаю — чувствую!
— Наши!
— Наши, братцы!
Застигнутые врасплох, немцы начали отступать правее, чтобы предотвратить атаку с тыла. И тогда мы обрушили на них свой самый интенсивный огонь. Перепуганные, они побежали, бросая оружие.
В тот же вечер майор Дрэгушип докладывал в полк: «Третья рота выполнила задачу по прорыву окружения, в котором находилась вторая рота в районе высоты 1088. Предлагаю наградить высшим солдатским орденом солдат Момойю Василе, Унгуройю Николае и сержанта Сынджеорзана в третий раз. Эти трое бойцов…»
В тот же вечер Момойю рассказывал собравшимся вокруг него:
— Я и сам не знаю, как все случилось. Шли мы с сержантом, подталкиваемые сзади двумя немцами. Сержанх мне подмигивает, а я вначале не понял. Тогда он еще раз показал мне глазами. Я его спросил тоже глазами: «Но как, господин сержант?» И тут я вспомнил, что его не обыскали под плащ-палаткой — а были мы в стоявших колом от мороза плащ-палатках. Взяли у него только автомат, а у меня только ручной пулемет и диски. Теперь его нес один из конвойных и все тыкал меня в бок: «Быстрее, быстрее!» «Ну, — думаю, — если у господина сержанта есть граната, устроим мы им рай на земле!» И, искоса поглядывая на него, начинаю отдаляться…
«Хооо!» — кричит немец, будто погоняет быков. Но я бросился за выступ скалы и тут же услышал гранату господина сержанта! Вот и все… Потом мы взяли пулемет, диски, оружие тех двоих и вернулись назад. Так было… И сам не знаю — будто у меня в груди было два сердца. Потому что, когда ты вместе с господином сержантом, он будто еще одно сердце вкладывает в тебя… А с двумя сердцами оно полегче…
* * *Дни и ночи проходили так, что мы не замечали, как они проходят. Время казалось чем-то инертным, остановившимся на месте будто навсегда, в чем мы завязли и не могли выбраться. Наши глаза не замечали вокруг ничего, кроме войны. Мы и не заметили, как растаяли снега, как проросла трава, потому что не думали об этом и не ощущали того состояния обновления, которое приносит с собой весна. Мы были в состоянии жестокой схватки, которая требовала нас целиком, и, когда мы оказывались на день-два в резерве, то спали беспробудным, тяжелым сном.
Проходили дни, недели, месяцы максимального напряжения, когда мысли были заключены в атаки и контратаки, перебежки и стрельбу. Мы появлялись из земли как привидения, падали на землю, укрываясь, зарываясь заросшими щеками в землю, ожидая следующего рывка вперед, момент которого мы ощущали. Каждая наша мышца действовала автоматически, каждое намерение, каждое решение рождалось, претворялось в действие будто подтолкнутое тщательно отлаженной пружиной. Целыми неделями мы не смотрели друг на друга, может, даже забыли о существовании друг друга, а поскольку эта схватка не кончалась, нам казалось, что мы все больше забываем друг о друге и отчуждаемся один от другого.
Но однажды утром кто-то первым заметил в долине расцветшую яблоню. Она казалась бело-розовым канделябром на темно-голубом фоне пейзажа. Солдат, первым увидевший ее, протянул руку и сдавленным от волнения голосом, будто сделал какое открытие, произнес:
— Весна!..
Мы посмотрели в сторону, куда он показывал рукой, и в тот же момент снова обрели самое себя. Мы забыли все: войну и усталость. Мы ощутили неизмеримую тоску по тишине, по самим себе. Охваченные этой тоской, мы заговорили:
— Пора выходить в поле с плугом…
— Давно уже вышли…
— У нас сажают кукурузу…
— У нас давно уже взошла…
И только тогда, разговаривая каждый сам с собой, мы стали замечать зеленевший в горах терновник, сверкающие на солнце ручьи, раскачивающиеся на тонких стебельках цветы. Так бело-розовый канделябр расцветшей яблони снова пустил ход времени. Только тогда мне показалось, что я слышу иволгу в своем саду, которая пела так, как пела все годы моего детства. Она начинала с самого раннего утра, с туманного восхода солнца, и не прерывала свой певучий и какой-то озорной свист до вечера. Мне захотелось лечь лицом вверх и следить за неустойчивыми фрегатами облаков, плывущими на запад. Может, я так и лежал бы весь день, если бы не услышал слова, которые разом разрушили все очарование весны:
— Противник впереди!
Я вырвался из цепей тоски по тишине, по самому себе и крикнул, чтобы услышали все:
— Огонь!
Неужели прошел час с тех пор, как мы остановились по приказу командира батальона на новом рубеже? Кто мог бы знать! Время снова стало течь медленно и остановилось на месте.
— Огонь! Всей ротой!
Враг пробирался под прикрытием скал, крутых берегов и оврагов. Он снова предпринял отчаянную контратаку, какие предпринимал не раз в эти недели. И вдруг расцветшей яблони не стало видно — ее затянул дым взрывов. Я несколько раз пытался отыскать ее взглядом. Один раз она, кажется, слабо мелькнула сквозь дым. Ее искали, конечно, и солдаты, они чувствовали потребность еще раз увидеть ее и поэтому стреляли с бешеной яростью по приближающемуся врагу.
Вечером того же дня расцветшая яблоня находилась уже в нашем расположении. Мы могли видеть ее вблизи, слушать тихий шелест ее веток. Она роняла белый снег на наши каски. Она распространяла опьяняющий запах свежести, молодой зелени, сырости, смолы, и в некоторые моменты мне казалось, что я дома и лежу в саду, где цветет черешня, растет высокая трава и шелестят березы.
По всей линии фронта стало тихо, и мы стояли вблизи цветущей яблони с таким чувством, будто беседовали с кем-то пришедшим издалека с вестями для каждого в отдельности, с кем-то, кто, устав с дороги, все не может смежить веки, пока не расскажет все, что у него на душе. Мы стояли возле нее и испытывали искушение пройтись босиком по живой, росистой, полной сока траве, и, возможно, мы сняли бы ботинки, чтобы хотя бы охладить натруженные ноги, если бы нам не помешали так часто повторявшиеся слова:
— Внимание, противник!..
На нас напало странное, нервное нетерпение. Мы готовы были все время быть на марше, без привалов, нигде и никогда не выпускать оружие из рук, пока не покончим с этой стереотипной жизнью: «Перебежками вперед!», «Укрыться!», «Противник слева!», «По пулеметному гнезду…», «Господин младший лейтенант, убит…», «Не оставляйте меня, братцы, не оставляйте!», «Я не хочу умирать!», «Не хочу!». Чтобы кончился раз и навсегда зловещий свист снарядов, чтобы можно было забыть, как раскаляются стволы пулеметов, чтобы вырвать из наших душ черное предчувствие смерти перед каждым боем, чтобы можно было, наконец, ходить по земле выпрямившись, независимо от того, что происходит вокруг!
О, как нас мучило это странное нетерпение! Мы открыли для себя весну, и, конечно, она пробудила в нас это нетерпение, или жажду тишины, или то и другое вместе. И все же даже и теперь я не могу точно сказать, что это было на самом деле: нетерпение, или жажда тишины, или новое бурное проявление ненависти. Знаю, что мы наступали, а противник в замешательстве отступал, упорно обороняясь, и мы были полны решимости не останавливаться, пройти через него, пройти через тех, кто может встретиться на пути, и остановиться только тогда, когда не с кем будет сражаться. Что-то жгло наши души, гнало нас вперед через любые препятствия, любое сопротивление. Но пора было успокоиться. Прибывший со связным приказ из батальона обязывал нас закрепиться на ближайшем рубеже. Естественно, приказ вызвал у меня недоумение. На секунду в голову пришла мысль, что до часа наступления полной тишины, который мне казался очень близким, еще очень много времени. Следовательно, напрасно пройдет и эта весна, а может, и еще одна… И все же заключительные фразы, хотя и обычные, звучали по-особому в тот день: «Предлагаем беречь людей. Избегайте любых жертв!»
