Артур Черный - Комендантский патруль
Боевики ушли через час после нападения. Ушли, оставив после себя забрызганный кровью асфальт, выгнувшихся, окоченевших мертвяков, вздрагивающие, влажные от слез глаза матерей.
С самого утра внутри школы, подальше от любопытных глаз, разворачивается дивный маскарад с участием нескольких местных милиционеров. Они, быстро и сноровисто забивая в пакеты форменные кители и пряча их между столов, переодеваются в гражданку.
Ах, сволота!.. Сквозь тонкие карманы легких рубах просвечиваются очертания красных книжиц. Паспорт гражданина Российской Федерации — вот что скрывается у них в застегнутом нагрудном кармане. Удостоверения сотрудников милиции куда-то бесследно исчезают. Черные холодные автоматы предательски брошены в дальнем углу либо же вообще забыты дома сегодняшним утром. Так легче и безболезненней отбивать нападение. Если у тебя еще есть оружие, то его можно бросить в окно, а затем и сказать, что ты вообще гражданский, а сюда случайно на пять минут забежал.
Малодушные! Трусы, каким нет пощады!.. Мое решение только одно: при первых признаках сдачи в плен, потратить на предателей боекомплект.
Двое русских здесь, я и Опер, в гражданку мы не переодеваемся, во-первых, потому, что у нас ее попросту нет, во-вторых, потому, что и в этой гражданке нам все равно не сносить голов, а в-третьих, не из того теста мы сделаны. Мы крутой, русской закваски. Если местным есть хоть какой-то шанс выжить в плену, то наш плен ведет только к краю какой-нибудь придорожной канавы, где босые, лицом вниз, с раскинутыми руками, мы будем собирать тучи трупных зеленых мух. Это и то лучший вариант. А можно запросто попасть на широкие, нетесаные лапы креста. Сидящие в высоких горах «истинные правоверные мусульмане» от скуки иногда балуют себя подобными распятиями иноверцев.
Полдня местные сидят на улице и возбужденно перебирают кровавые события былого дня. Говорят по-чеченски, и я понимаю лишь некоторые слова о Минутке, где также вчера были убитые и раненые.
К школе подходят четверо подростков из поселка, долго о чем-то выспрашивают, а затем скрываются в чаще «зеленки». Киваю на них Оперу: шпионы, мать их! Тот молча соглашается. Затем я веду Опера в коридор, где лепится на потолке чердачный выход на крышу. Это, в случае чего, путь нашего отхода. Если у врага не будет минометов, там можно продержаться около двадцати минут. А это много.
Надежды на чеченцев никакой. За исключением Тамерлана, Ахмеда да еще пары человек, мы сомневаемся во всех. Они сразу же руки в гору подымут.
Вечером Опер уезжает с Вампиром на разведку в город. Я заказываю ему что-нибудь из провизии, так как за день съел только четыре пирожка и несколько печений.
Чтобы убить время, ложусь спать.
К вечеру собирается почти весь состав группы охраны избирательного участка, все те, кто должен нести здесь службу, но кого за эти дни на участке не наблюдалось. Они встревоженно переговариваются между собой, сами себя успокаивают, дожидаются заката и, посчитав, что второй такой вчерашней беды случиться уже не может, торопливо разъезжаются по домам. Мы остаемся вчетвером.
Через час вернувшийся из города Опер, выкатив веселые глаза и уперев ноги в порог, описывает мне городские картины: везде войска, солдаты, простреленные, изорванные осколками вывески и плакаты, магазины и рынки все до одного закрыты, на улице ни души, весь день по городу поднимают трупы, в основном чеченских милиционеров и вояк. Погибли в большинстве своем те, кто передвигался в тот вечер по городу на машинах или пешком. Боевики останавливали их на своих постах и, увидев документы или если они были просто в форме, убивали.
Я молча киваю и уплетаю за обе щеки привезенный Опером жирный кусок колбасы. Чувство бесконечной собачьей любви к своему неунывающему товарищу барахтается в моей душе.
23 августа 2004 года. Понедельник
В обед меня будит Вампир. Он зовет есть вареную баранину, которую готовит во дворе школы. Я долго собираюсь подняться, чешу голый затылок, слушаю потрескивание суставов и мну затекшие бока. Как следствие — опаздываю на угощение.
Щелкая языком, что проспал, я ковыряюсь подвернувшимся ахмедовским ножом в последних оставшихся ребрах. От жадности тороплюсь и разрезаю острым лезвием пальцы. Приходится бросать неудавшуюся затею с обедом и идти смывать бегущую по ладони кровь.
Промокая куском бумаги ровные края порезов, я вспоминаю бессмертное произведение Артема Веселого, трагическую и великую эпоху Первой мировой и Гражданской войны, его фундаментальный труд «Россия, кровью умытая»: «…Скотина ты бессловесная, мышь ты серая. Служил ты царям, служил королям, служил маленьким королятам, а ни один черт не догадался досыта тебя накормить. Воюй не горюй, а жрать не спрашивай!..»
После пары вчерашних пирожков и лысых бараньих ребер есть хочется ужасно. Прихватив автомат, я иду на солнцепек загорать. Раскидав овечий помет и мелкие ветки, стелю на землю поролоновый коврик и принимаюсь лениво наблюдать за местностью.
День ясен. Гневное светило застряло в своем зените. Далеко открытый горизонт вырисовывает грозные перекаты Большого Кавказского хребта. Небесные вершины его ледяных столбов торчат над летним зноем земли. За ними и перед ними война. Здесь Чечня, там Грузия, Абхазия и Осетия. Задумавшись о чем-то своем, хмурые и неприступные, молчат горы.
О чем молчат горы? Что они хотят сказать нам, людям, задавленным ненавистью друг к другу? Видать их со всех дорог. Слышно их молчание от всех степей. Страшна и торжественна тяжесть их воспоминаний. Старые люди говорят, что горы мудры. Мудры и поэтому молчаливы. И страшен будет день на земле, когда заговорят горы.
Целые поколения, целые народы, нации и расы идут здесь друг за другом по костям мертвецов, и нет конца этому людскому потоку. Как нет конца тому горю, что плетется за спинами шагающих.
Неужели когда-нибудь, когда сгинет человечество, когда околеет и превратится в прах последний его дряхлый старик, останутся те, кто будет помнить прежнюю славу и гордость людского рода? Неужели горы? Неужели им нужно будет вспоминать это? Да и была ли она слава и гордость человечества? Алчность, кровожадность и жажда сеять смерть на своем пути — вот что видели горы. «Нет памяти о прошлом, и не останется памяти о тех, которые будут после».
Зачем я здесь, коль все так тленно и не вечно под этим солнцем?..
Смазывая красивый пейзаж, на белые спины хребта лезут лиловые горбы туч. Море облаков закипает на горизонте.
Местные целый день ездят то в город, то на Грозненское море (лужа в поселке Черноречье, сплошь из грязи и пиявок). Предлагают искупаться и мне. Но я вежливо отказываюсь.
На крыльце школы сидят двое молодых, чуть за двадцать, пэпээсников. Они пристают ко мне с расспросами:
— Скажи честно, сколько отдал, чтобы в милицию попасть?
Я пожимаю плечами, вспоминаю, как в милицейском институте мне еще и деньги платили, что учусь, и неуверенно отвечаю:
— Да нисколько…
— Вообще не платил?
— Нет. Ни разу. А вы?
— А мы каждый по полторы тысячи долларов отдали за то, чтобы в ППС устроиться. Еще места были повыше да посолиднее, но у нас денег не хватило. Семьи кормить надо. Братьев, сестер много…
Они вздыхают и, сощурив глаза, вновь пытаются докопаться до истины:
— Ну, ладно. С милицией ты нам соврал. Ну а сколько за звание лейтенантское выложил?
— Да тоже нисколько. А здесь оно сколько стоит?
Который постарше, видно, специалист в этой области, отставляет автомат, поднимается на ноги и охотно рассказывает:
— Я когда хотел себе лейтенанта, две тысячи просили. Старший лейтенант еще на полтысячи или на тысячу больше. Но это давно было, полгода назад, сейчас, наверно, больше. Все в долларах. Но ничего, я обязательно куплю. Потом…
Оба не верят ни одному моему слову о милиции и признаются, что никогда не были в России. Были только беженцами, в палаточных лагерях Ингушетии.
Вечером из поселка приезжает местная водовозка, и высохший небритый чеченец доверху наполняет наши пустующие цистерны. В голой комнате первого этажа я несколько минут стою под струей холодной воды. После меня туда шмыгает Опер. Никто из чеченцев не следует нашему примеру. Они лишь перед молитвой умываются во дворе и моют ноги.
Покрывшиеся гусиной кожей, посиневшие и радостные, мы греемся в медлительных лучах заката.
Я, обложившись книгами, из которых черпаю забытые когда-то слова, в основном прилагательные, в тишине пустого класса сочиняю шедевр своего творчества:
Самым близким людям на земле.
Когда в мой дом вошла война
И, не спросив, в нем разместилась,
Вы не могли и знать тогда,
Что не на день она вселилась.
Что груз страданий, горя воз
Она внесет с собой на годы,
И не поможет море слез,
Чтоб смыть с себя ее невзгоды.
Из города привозят новые «трассера» о готовящихся сегодня вылазках боевиков. Мы равнодушно слушаем, не вдаваясь в подробности и ни о чем не переспрашивая. Для нас это уже привычка — чего-то постоянно ждать. Что будет, то и будет. Не будет сегодня ничего — хорошо, будет — еще лучше, развеет громадную скуку.
