Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен
— Если позволите, я прочту…
Зачем? Зачем он пришел мучить меня? Чего хочет от меня этот незнакомый человек?
— Чего вы хотите от меня? Почему не оставляете меня в покое?
— Я хочу правды. Хочу знать правду. Вы знаете ее. Разве вы не видите, каково мне? Вы не можете отказать мне. Она послала меня к вам. Сама написала, чтобы я вас нашел. Вы что, не понимаете? Я ее брат…
Он был несчастлив, он просил, он убеждал. Но зачем ему знать правду? Поможет она ему? Возвратит ему разве сестру, единственное существо, которое было у него на свете?
— Покажите, — сказал я спокойнее.
И стал читать:
«Я не могу, у меня нет сил сказать тебе, почему я решилась на этот шаг. Я не могу объяснить это тебе так, чтобы тебе не было стыдно за меня…»
— Ей нечего было стыдиться, — прервал я чтение. — Я очень немного знаю людей, которым так же нечего стыдиться, как ей…
— Читайте дальше, — сказал он.
Я продолжал:
«Во всетинском госпитале лежит партизан — Володя. Найди его, ему известно то, что неизвестно мне, он сможет сказать тебе все. Скажи ему…»
Нет. Не хочу, не могу, в самом деле не могу читать дальше. Я не хочу знать, что должен мне сказать чужой капитан. Я вернул ему письмо.
— Это тяжело рассказывать.
Он кивнул. Я рассказал ему все. Все, что знал. Как первый раз увидел ее в Плоштине, рассказал ему о холостяцкой квартире в Броде, о генерале, о том, как я знал, чем она занимается, о вилле Кубиса, о том, как узнал я, что она еврейка. О том, как она навестила меня здесь и простилась, говоря, что уезжает в Канаду. Капитан слушал, опустив голову. Он не прерывал меня.
— Да… — вздохнул он, когда я замолчал.
— Это все. Не знаю, помог ли я вам в чем-нибудь, не знаю, это ли хотели вы узнать.
— Вы помогли мне. Я думаю, что ей действительно нечего было стыдиться.
— Нечего.
— Я благодарю вас, вы мне помогли, — медленно проговорил капитан.
Он встал, это был снова солдат. Он вдруг стал мне близким и симпатичным. Ведь это ее брат. Он чем-то похож на нее. Если бы все было не так…
— Благодарю, благодарю вас. За все. И за нее, — он долго тряс мне руку.
— У меня остался ее медальон. Если хотите…
— Не стоит; если только вам не нужно…
— Не то чтобы не нужно…
Он был рад, что я отказался.
— Скажите, кто такие Вильчик и Энгельхен? Она пишет о них…
— Это уж мое дело. Вас это не касается никак. Я обещал ей.
Американский капитан попрощался.
— Если бы вам понадобилось что-нибудь… помощь… или что-нибудь еще…
— О нет, нет…
— Я имел в виду американскую зону. Если вам что-нибудь понадобится там…
— Если нужно будет, я вас найду. Обязательно найду.
— Непременно. Не забудьте. Даже если вам ничего не будет нужно.
Он проводил меня до дверей палаты и ушел.
Я бросился на кровать, хотел осмыслить происшедшее. Только не плакать, не плакать… я старался перебороть себя…
— Пусть пухом будет тебе канадская земля, — шептал я, — пусть она не жжет тебя, пусть не леденит, пусть не давит на тебя так, как давила жизнь…
Так вот где была ее Канада. Вот куда она собиралась еще тогда, сидя здесь, глядя на мои неподвижные ноги. Я должен был еще сказать ему, — так ей легче… собственно, и говорить не нужно было, есть вещи, которые и говорить не требуется.
Глубокой ночью охватила меня тоска, это был такой порыв горя, который возможен только в ночном одиночестве. Мне больно было за нее, за ее брата, за всех из Плоштины, за живых и мертвых товарищей, которых любил, за всех людей, которые перенесли эту страшную войну, за всех, которые не перенесли ее…
Я плакал, я был рад, что могу плакать, эти слезы сделали меня богаче и человечнее. Я плакал долго, было о чем. Я снова видел в эту ночь людей Плоштины, перебирал в памяти их лица, имена. Я видел, как Николай с проклятием стреляет себе в висок. Я видел ужас в глазах парня, который покинул пост. Видел сморщенное лицо старого Зихи, который не знал, что сказать нам на прощание. Вспомнился мне Фред, каким он был, когда приказывал шести автоматам, нацеленным в его грудь, стрелять. Вспомнился и немецкий капитан, вспомнилось, как он говорил мне: «Значит, эту книгу я не дочитаю…» Последняя улыбка Иожины у пограничной межи. И бледное лицо Марты… Я боялся взглянуть в ее зеленоватые глаза.
— Что мне делать, Марта? Что делать?
Но ее глаза не упрекали.
— Надо жить, Володя, — говорили мне глаза Марты. — Я не могла, ты должен. Жить так, чтобы Плоштина не стыдилась за тебя.
— Но как, Марта? Как?
— Это ты должен знать сам. Сам должен решить.
И опять ко мне вернулось чувство, посетившее меня после ухода матушки Рашковой. Мне показалось, что меня, осужденного, помиловали мертвые.
Прежде чем уснуть, я решился. Утром пойду к Бразду.
Утром я пошел к Бразде.
— Мне нужна одежда, доктор, мне надо идти по делам.
Он не желал слушать.
— Отдайте мои вещи, иначе вам же будет стыдно, я уйду в чем есть и всем буду рассказывать, что меня насильно держали здесь.
Он вздохнул. Такой, как ты, говорил его взгляд, на все способен.
— Отдайте ему, Элишка, его тряпье, — приказал он удивленной, испуганной сестре.
Элишка принесла мне узелок. Рваные башмаки, грубую суконную гимнастерку, застиранную, зашитую на спине рубаху, которую дала мне когда-то Марта, эсэсовские брюки. Все. Все мое имущество. Правда, был еще мешок, а в нем пистолет, несколько патронов, медальон с портретом Марты, кусок мыла, бритвенный прибор, три тупых лезвия, шпагат, ножик.
И все? И все. Мало или много, чтобы начать новую жизнь?
Я нарочно не смотрел на Элишку. Я чувствовал, что она в отчаянии, что вот-вот заплачет. Настала минута, когда птица должна вылететь из гнезда… Я выбросил через окно палку, одну из двух, о которые опирался. Элишка боялась проронить слово. Она вышла.
Я был похож на пугало. Все висело на мне, я стал меньше, же в плечах. А еще не так давно я был хоть куда. Три мешка цемента мог я поднять, да еще на лестницу внести.
Я пошел к Бразде. Он оглядел меня с любопытством.
— Что же, заходи к нам, Володя. Ведь не все же время врачи мучат таких образцовых больных, каким был ты.
Вот дьявол! Хорошего же он обо мне мнения! Конечно, я еще приду к вам.
— Я рад, что ты идешь. Так даже лучше. Ты идешь прямо в жизнь, хотя и с палкой. Мы ничем не могли облегчить тебе первые шаги, не могли ускорить твое полное выздоровление.
А потом была только Элишка. Я нашел ее в дежурке, в совершенном отчаянии.
— Я иду искать Энгельхена. Я обязательно вернусь.
— Вернешься? Правда?
— Обязательно вернусь.
— Если ты не вернешься, Володя…
— Вернусь.
Глупая Элишка. Милая и глупая. Ну, если бы я не вернулся, что бы у меня осталось в этом мире? Кто бы остался? Теперь, когда война кончилась, когда нужно жить.
Жить… Были минуты, когда я думал, что жить не надо, нельзя.
Правда, тогда я был очень, очень болен…
Но сначала я найду Энгельхена.
Примечания
1
«Все мои генералы — мерзавцы…» (нем.).
2
Международная шпионка времен первой войны. Работала одновременно в пользу ряда государств.
3
Сельский староста.
4
Назад… назад… Предательство! (нем.).
5
Но, господа! Господа! (нем.).
6
Партизаны… Партизаны… (нем.).
7
Я — немецкий генерал! (нем.).
8
Служба безопасности (нем.).
9
Внимание! Бандиты! Без конвоя не ездить! (нем.).
10
Один из «ветеранов» национал-социализма; редактор-издатель газеты «Дер Штюрмер» («Штурмовик»), выделявшейся даже среди фашистских газет своим биологическим антисемитизмом. Повешен как военный преступник по приговору Нюрнбергского трибунала.
11
Красиво, правда? (нем.).
12
Вы говорите по-немецки? (нем.).
13
Нежелательный иностранец (нем.).
14
Не стрелять! Не стрелять! Товарищи, не стрелять! (нем.).
15
Поскорей… поскорей! (нем.).
16
Всего лучшего, ребята! (нем.).
17
Прощайте, господин капитан! (нем.).
18
Трясутся прогнившие кости! (нем.).
