Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
Волшебная древность, манившая его с детских лет, с той поры, когда он впервые прочитал в небольшой потрепанной книжке о вскормленных волчицей близнецах Ромуле и Реме — основателях города. Потом он брал книги у учителя истории, жадно вглядывался в картинки, где были изображены Форум, Колизей, триумфальные арки. И даже на фронте и в плену с каким увлечением он слушал рассказы Васи Скоропадова о чудесах Италии.
Рим, Рим…
Небо Италии видело Ленина, земля Италии хранит его следы, в сердцах итальянских рабочих вечно живет образ великого вождя.
Сережа вспомнил про Капри и Сорренто, где столько лет жил и работал «буревестник революции» Максим Горький. Как зачитывался когда-то Сережа его «Сказками об Италии»! Нет, наверно, на свете другой книги, которая могла бы заставить так горячо полюбить простых людей далекой, никогда не виданной страны.
Парню из суровой Сибири хочется разглядеть и запомнить все, что мелькает за окнами автобуса. Душа переполнена впечатлениями. Так и тянет вскрикнуть от восторга, поделиться с другом своей радостью. Но Сережа терпит. Высунул голову в окно, смотрит и безмолвно восхищается… Ехали они с полчаса и вылезли на перекрестке двух широких улиц. Сережа и Орландо с беспечным видом людей, у которых достаточно досуга, сунули руки в карманы и, насвистывая, прошли немного вперед. Насвистывают беззаботно, но за тем, что делается вокруг, следят очень зорко. На портале дома напротив римскими цифрами выбито — 1243. Стало быть, зданию этому семьсот лет… На дверях свежая вывеска. А что там написано? «Бирштубе». Ага, это по-немецки! «Пивная»… Ниже буквами помельче добавлено «Нур фюр дойче».
— Только для немцев… Рыжие дьяволы, — говорит Орландо, зло выругавшись.
На каждом шагу немецкие солдаты в касках, похожих на черепаший панцирь. Много монахов и монахинь. В черных одеяниях своих они выступают точь-в-точь, как грачи на вспаханном поле. Солдаты пялятся на бледных юных монахинь, скалят зубы и гогочут на всю улицу. А итальянцы в штатском все куда-то спешат, проходят, не подымая глаз друг на друга. Похоже, что все они болезненно переживают унижение своей родины. Легко сказать — собственными руками, словно на тарелке, поднесли немцам древнюю столицу Италии.
Пристыженный вид римлян заставил Сережу по-новому взглянуть на город. Казалось, что прекрасный Рим этой ночью перенес тяжкую болезнь: и люди, и здания, и каштаны унылы и сумрачны. Только бездомный бродяга осенний ветер никак не уймется — носит по мостовой обрывки газет, афиш и палую листву.
Они остановились напротив траттории «Санто Пьетро». Пригляделись. Люди заходят и выходят, но похожих на того, кто нужен им, не видать. На углу торчали карабинеры, поэтому долго задерживаться здесь не хотелось.
— Пойдем, Донато, прогуляемся по той стороне, — предложил Орландо.
Пересекли улицу, постояли у большой витрины, притворившись, что их заинтересовала афиша. Тем часом открылась стеклянная в медной раме и с медными ручками дверь траттории и оттуда вышел худощавый человек среднего роста. В левом кармане плаща — газеты, свернутые в трубку. Он быстренько поглядел по сторонам и собрался закурить. Пьян, что ли, или еще не привык курить — зажжет спичку, и, пока донесет до рта, спичка гаснет. И опять то же самое…
Орландо ткнул Сережу под бочок: рискнем, дескать. Вытащил из кармана зажигалку и подошел к неумелому куряке.
— Прего, синьор.
Тот задумчиво посмотрел на дрожащий голубоватый язычок пламени, улыбнулся и приподнял светло-коричневую шляпу:
— Грацие.
Это был сорокалетний господин с аккуратно подстриженными короткими усами и в элегантном костюме. Сразу видать, что интеллигент, а вернее даже — аристократ.
Орландо покосился на газеты в кармане плаща и спросил:
— Что нового на свете, синьор?
— Свет битком набит новостями. А что тебя, собственно, интересует, дружок? — снова улыбнулся незнакомец.
— Новости спорта, синьор.
— А я-то как раз спортом совсем не интересуюсь, дружок. Я человек деловой.
Сообразив, что такой разговор может затянуться до бесконечности и все-таки не приведет ни к чему, Сережа решил вмешаться. Подумал: «Если русский, поймет, если нет, и внимания не обратит». Он лихо тряхнул головой и, отбивая такт носком ботинка, засвистел: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»
В строгих, блекло-синих глазах незнакомца мелькнула лукавая усмешка. Он тоже слегка притопнул и просвистел «Камаринского». Орландо растерянно посмотрел на Сережу, потом на странного синьора. Но парень он смышленый, увидел, как засиял «Донато», и понял, что все в порядке. Облегченно перевел дух.
Незнакомец наклонился к Сереже, быстренько шепнул по-русски:
— Молодец, дружок! Хорошо соображаешь… — И снова перешел на итальянский: — Пойдемте в тратторию, юные спортсмены. Разопьем бутылочку «фраскати», согреемся. День-то пасмурный, замерзли, наверно.
Сережа задержал его, тронув за руку. Он побоялся, что в траттории обо всем не поговоришь, и зашептал:
— Товарищ, вам привет от Колесникова.
— А кто это такой?
— Командир отряда «Свобода». Ему очень хочется повидаться с вами.
— Я тоже очень хочу этого. Затем и посылал человека в Монтеротондо. Идем. Еще успеем, обо всем потолкуем, землячок ты мой дорогой!..
8
Была на исходе вторая ночь. Намаялись партизаны, шагая в темноте по незнакомым каменистым, коварно петляющим тропкам. Наконец Грасси дал знак остановиться. Они были у цели — в окрестностях Дженцано.
Чуть развиднелось, и ребята заползли в капанны. Даже о еде не вспомнили, заснули как убитые, не разберешь, где чья голова и чьи ноги. Колесников назначил в секрет Таращенку и Муртазина.
Антон, чтоб не задремать, жует сухой виноградный лист. На кончике языка остается терпкий вкус молодого вина. Выплюнув жвачку, он, не глядя, тянет руку, нащупывая в зарослях новую ветку. В полумраке осеннего утра Антон вспоминает тайгу, лесные поляны, полные скользких темнобархатных маслят и ярких, как яичный желток, лисичек. И кажется ему, что пахнет вокруг влажной, потемневшей хвоей, толстым ковром устлавшей подножие огромных сосен и кедров. Так и ждет, что живым пламенем мелькнет перед глазами белочка и застучит красногрудый дятел…
А Ильгужа не сводит глаз с дороги, ведущей из Рима в Неаполь, как сказал ему Грасси, когда они выбирали место для секрета. Смотрит, слушает и сочиняет письмо своей голубушке Зайнаб.
«Голубушка моя Зайнаб! Знаешь, где я пишу тебе это письмо? Стою в дозоре, вернее, лежу, замаскировавшись в зарослях винограда, около самого Рима. Удивишься и спросишь: как, мол, ты попал туда, Ильгужа мой?.. Когда вернусь, сяду рядышком и, поглаживая твои черные косы и жаркие щеки твои, подробно расскажу обо всем, голубушка моя Зайнаб. Может, ты ругнешь меня, скажешь, нашел время письма писать. В дозоре, мол, надо в оба смотреть. Так я все вижу и все слышу, а письмо сочиняю пока что в уме, в сердце своем. Потом запишу на бумагу.
У вас, наверное, глубокая осень, сыро, черно, а у нас… Фу, что я горожу? У вас, наверное, сейчас дождь не унимается и ветер завывает, а здесь в солнечные дни можно еще разгуливать в одной рубахе. Италия — страна ласковая, теплая, и земля здесь, голубушка Зайнаб, такая благодатная — растет на ней все, что душе угодно. Если правду говорят, нигде больше на свете нет такого ясного синего неба, как здесь, в Италии. Но я, голубушка Зайнаб, кусочек нашей уральской земли, шириной в ладошку, клочок нашего неба не променяю на всю эту Италию. Еще говорят, будто итальянские девушки под стать небу своему и земле своей. Может, оно и так. Но один твой сердитый взгляд мне дороже улыбки любой здешней красавицы… Случалось, что ты покричишь на меня, но теперь даже несправедливые упреки твои звучат в ушах, словно нежная песня… Чу, кто-то идет. Допишу потом…»
Оказалось, что командир. Знакомится с обстановкой.
— Как, Ильгужа, не продрог? Иди поспи, передохни немного. Я сам побуду тут, посмотрю, что делается.
— Знаком! — бодро откликается Ильгужа. — На этой дороге столько добра, что глаза поневоле разгораются. Грузовые машины и автоцистерны прямо-таки рекой текут. Зверь, так сказать, на ловца бежит. Может, говорю, устроим сабантуй немцам?
— Я и сам о том же подумал. Но что скажет «начальство»?..
Леонид еще с полчаса пролежал рядом с Ильгужой, наблюдая за движением машин на шоссе. Да, дело заманчивое, надо поговорить с Грасси.
Тот тоже не спит. Жаловаться не жалуется, но по всему видать, что крепко натрудил ноги. Да и не диво — две ночи шли без передышки.
Грасси характером и повадками совсем не похож на «типичного» итальянца. Хоть и работал кондитером на кЪйфетной фабрике, а до сладкого не охотник. Больше любит слушать, чем говорить. Собеседника не перебивает. Ни громких возгласов, ни экспансивной жестикуляции. Сдержан и в горе, и в веселье. При первом знакомстве можно даже посчитать, что человек он скрытный, себе на уме, но когда сойдешься с ним ближе, понимаешь, насколько он прост и прямодушен. И страха не ведает. А немцев ненавидит всем сердцем. Когда при нем упоминают о них, Грасси скрежещет зубами и лицо его покрывается багровыми пятнами.
