Энрике Листер - Наша война
На место Леаля я назначил другого командира, однако в тот же вечер на моем командном пункте появился «Кампесино». Я объявил ему, что его приход как нельзя вовремя, поскольку Леаль убит, а дивизия должна вечером вступить в бой, поэтому он должен немедленно принять командование. «Кампесино» ответил, что еще не выздоровел и пришел только навестить меня и что он даже не в полевой форме. Я приказал ему стать «смирно» и отдал приказ принять командование дивизией. Ночью дивизия «Кампесино» сменила 35-ю, которая уже более двух недель вела героические бои. На следующий день противник продолжал атаки, и 46-я дивизия за один день потеряла большую территорию, чем 35-я за две недели. Чтобы избежать катастрофы, мне пришлось Специальным батальоном закрыть брешь. А в это время «Кампесино» находился уже далеко от фронта. В ту же ночь я отстранил его от командования и направил в штаб армии с соответствующим донесением. На следующий день 46-я дивизия — с другим командиром во главе — снова сражалась с тем же мужеством, как и в предыдущие два месяца.
Спустя два дня меня вызвали в штаб армии. Там были товарищи Михе и Антон — члены Политбюро; они приехали выяснить, что произошло с «Кампесино». Мы собрались вчетвером — они двое, «Кампесино» и я. Каждый из нас высказал свою версию событий. Я считал неправильным разбирать дело в отсутствие Модесто, так как помимо того, что он был командующим армией, он, как и я, являлся членом Центрального Комитета партии. Я считал, что разбирательство в отсутствие Модесто может вызвать подозрения, будто я «свожу счеты» с «Кампесино». Поэтому я попросил передать рассмотрение этого вопроса Политбюро. Стремясь обеспечить полную ясность и объективность, я предложил, чтобы кроме «Кампесино» и меня в разборе дела приняли участие Модесто и Делахе — комиссар армии, а также дель Кампо — комиссар 46-й дивизии и Сантьяго Альварес — комиссар V корпуса. Мое предложение было принято, и спустя два или три дня мы собрались с членами Политбюро в Ситхесе в доме Хосе Диаса. Председательствовал Хосе Диас. Там все и прояснилось. «Кампесино» заслуживал не только отстранения с поста командира дивизии, но даже более сурового наказания. Всем стало очевидно, что он не может командовать не только дивизией, но даже и ротой; с того момента «Кампесино» был полностью отстранен от командования.
Мне хочется рассказать о моих встречах с иностранными корреспондентами в Испании.
Я, как и многие, понимал, что среди них были люди двух категорий: те, кто честно выполнял свою миссию, объективно информируя народы о событиях в нашей стране, и те, кто, маскируясь и прикрываясь карточкой корреспондента, собирали информацию для своих государств и секретных служб, включая и разведку Франко. Отличить одних от других было нелегко. Поэтому проще было принять доступные нам меры предосторожности, как я и поступал, даже если это. портило мои отношения и со многими корреспондентами, и с высшими штабами, и с министрами, направлявшими ко мне репортеров.
Вскоре после начала сражения на Эбро на моем командном пункте появилось около шестидесяти корреспондентов, в большинстве иностранных. Они прибыли в сопровождении чиновника Министерства иностранных дел с разрешения самого министра и хотели увидеть фронт, наши позиции, войска — одним словом, всю нашу боевую диспозицию.
Я испытывал сильнейшее искушение посадить их в автобусы и отправить обратно в Барселону. Но не сделал этого, не желая подводить министра. Я просто решил ничего им не показывать и не пускать дальше моего командного пункта.
Было 11 часов утра, когда журналисты собрались под оливами вблизи командного пункта. Я рассказывал им об общем ходе операции, их угощали различными напитками, среди которых был и хорошо приготовленный коктейль… В ходе нашей беседы с достаточной четкостью определялись эти две категории корреспондентов. Те, кто хотел получить информацию только для своих газет, вели себя спокойно, задавая обычные для корреспондентов вопросы; те же, кто приехал за разведывательной информацией, обращались с вопросами, которые вряд ли могли интересовать читателей, но выдавали специальный интерес к расположению наших войск на этом участке фронта, к перспективам, развитию плана операции и т. п.
Время шло, и те, кто охотился за чисто военными сведениями, стали проявлять все большее нетерпение. Их недовольство усилилось, когда сообщили, что подан обед. «Первым» это известие показалось приятным, а «вторые» стали напоминать, что министр обещал обеспечить им возможность осмотреть передовые позиции, войска и т. п. и что они здесь именно ради этого и находятся. Когда обед подходил к концу, я незаметно отдал приказ артиллерии на несколько минут открыть огонь по позициям противника. Часть орудий была расположена невдалеке от места, где мы обедали. Ответный огонь противника из пушек 88-миллиметрового калибра не заставил себя ждать, а именно этого я и добивался. Несколько снарядов упало вокруг нас. Корреспондентам я сказал, что противник нас обнаружил, и предложил перейти в укрытие. А когда обстрел прекратился, я дал понять, что им следует немедленно уехать. Корреспонденты, приехавшие за информацией для прессы, были рады этому, так как уже получили все сведения, интересные для читающей публики. Что же касается тех, кто преследовал иные цели, то они были просто взбешены, так как догадались, что я устроил комедию, помешавшую выполнению их «миссии».
Спустя три дня появился французский «журналист» с письмом от министра иностранных дел, в котором мне предлагалось показать гостю все, что он захотел бы увидеть. Это был молодой человек, превосходно говоривший по-испански. Его, четкие вопросы и выправка выдавали в нем военного. Он хотел осмотреть передовые позиции, расположение войск, систему обороны и т. п. Вблизи командного пункта в резерве находилась танковая рота, и я повел его туда. «Журналист» попросил у меня разрешения опробовать какой-нибудь танк. Сев в машину, он включил мотор и стал маневрировать. А когда «журналист» вышел из танка, я сказал, что считаю визит законченным и он может вернуться в Барселону. Ссылаясь на разрешение министра, «журналист» пытался протестовать, но все-таки убрался восвояси.
Когда война окончилась, французские власти предписали мне поселиться в городе Жьен (департамент Луаре). На следующий день после того, как я приехал туда с женой и дочерью, в мою комнату в отеле кто-то постучал. Открываю дверь — на пороге мой милейший «журналист» с Эбро, в форме капитана французской армии. Он официально предложил мне помощь. Я ответил, что нуждаюсь лишь в том, чтобы меня оставили в покое, и, не пригласив его войти, закрыл перед ним дверь.
Несколько слов я хочу сказать еще об одном иностранном корреспонденте, позиция которого вызвала много споров. Я имею в виду Эрнеста Хемингуэя.
С Хемингуэем я познакомился в дни сражения под Гвадалахарой. Он тоже принадлежал к числу тех, кто хотел увидеть все своими глазами, а если ему этого не разрешали, сердился, как ребенок, у которого отняли игрушку. Несколько раз Хемингуэй обижался на меня за то, что я не позволял ему отправиться на передовые позиции. Но потом его обиды проходили.
Спустя много лет после нашей войны я прочел его книгу «По ком звонит колокол». Она возмутила меня, но не очень удивила. Я не сомневаюсь, что Хемингуэй всегда, до самой своей смерти, принадлежал нашему делу. Но как объяснить тот факт, что он написал книгу, являющуюся грубой карикатурой на нашу войну, на героическую борьбу испанского народа и волонтеров свободы?
Я думаю, написал он это потому, что в тот момент не был способен создать другое. Несмотря на свой талант, он не смог постичь всей глубины борьбы испанского народа. Хемингуэй, как и многие другие, часто давал себя увлечь внешней стороной событий, мелкими фактами, поверхностными сторонами борьбы и не мог по-настоящему глубоко проникнуть в ее сущность, не понимал прежде всего того серьезного влияния, которое призвана была оказать эта героическая страница нашей истории на все развитие демократии в Испании. Не понимал он и истинного значения и будущих последствий участия в испанской войне волонтеров свободы.
С другой стороны, эта книга достаточно убедительно отражает некоторые особенности образа мыслей Хемингуэя, его горячий и злопамятный характер. В беседах с ним я замечал эти стороны его натуры, как и то, что он был страшно щепетилен и резко реагировал на любую мелочь, которую считал для себя оскорбительной. Эти его черты проявились уже в первый день нашего знакомства. В разговоре со мной он сказал: «За границей говорят, что вы не испанец, но я вижу, что это неправда». «Но это так и есть, — ответил я. — Я действительно не испанец». Узнав интересную для газеты подробность, он удивленно спросил, какой же я национальности. «Галисиец»[47],— ответил я. Все рассмеялись, а он стал очень серьезен, явно задетый этой безобидной шуткой.
