Владимир Рыбин - Взорванная тишина
«Вот, значит, кто убил козу, — сразу поверил я. — Вот из-за кого мы изодрали коленки в поисках гильзы». И обрадовался горделивой радостью охотника, до конца выследившего дичь.
Вскоре в луче показалась вызванная с заставы тревожная группа, и я выключил прожектор, чтобы не мешать своим.
Я точно знал, что там происходило, на берегу. Еще ничего не видя после прожекторного света, нарушитель таращит глаза в темноту, стараясь разглядеть пограничников, обступивших его. Подавленный и испуганный, он идет, куда ему велят, забыв про свое имущество. Но пограничники дело знают: осмотрят каждую впадину между камнями, подберут каждую брошенную или спрятанную вещь, каждый клочок бумаги.
Но все это, называемое интригующими словами «брать нарушителя», происходит без меня. Я сделал все, что от меня зависело, и теперь должен, как говорится, продолжать нести службу. То есть делать то, что делал вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь, когда не было никаких нарушителей и вообще ничего не происходило. Это кажется мне немного обидным: я обнаружил и я же в стороне. Но делать нечего, приходится утешать себя привычной мыслью, что граница только тогда надежно охраняется, когда каждый пограничник хорошо выполняет то, что ему положено. И не суется не в свое дело.
Наверное, я был похож на кота, у которого отняли мышь, потому что, когда вернулся в операторскую, сразу услышал слова утешения.
— Ничего, скоро рассвет, на заставе все узнаем, — сказал сидевший у экрана оператор рядовой Кузовкин.
— Отставить разговоры! — сердито крикнул начальник РЛС младший сержант Байрамов.
Мы удивленно посмотрели на него. К разговорам в операторской сам же Байрамов всегда относился снисходительно: разговоры поддерживали служебный тонус, потому что в долгой тишине под мерный гул преобразователей недолго было и задремать с открытыми глазами. Бывало такое: смотрит человек на экран, а ничего не видит, спит.
— Отставить разговоры! — повторил Байрамов. — Теперь глядеть надо. У нас говорят: змеи никогда не приходят в одиночку.
На все у этого Байрамова своя примета или присказка. Не всегда он высказывал их к месту, но теперь возразить было нечего. И в самом деле, так хотелось поговорить о таинственной белой фигуре, мелькнувшей в луче, повспоминать то, что было и чего не было. Но не следовало отвлекаться.
Оставшиеся до рассвета два часа мы просидели почти молча. Еще несколько раз бегал я к своему прожектору, обшаривал голубоватым лучом волны и камни. Но все было тихо, как вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь.
— Ничего, — утешал меня Кузовкин, когда мы по серой утренней тропе возвращались на заставу. — Тебе еще повезло. Другой за два года службы ни разу живого нарушителя не увидит.
— Чтоб их вовсе не видеть!
Но я лукавил. Очень даже хотелось поглядеть вблизи на «своего» нарушителя. И очень я опасался, что начальник заставы не учтет этого моего желания.
Так и получилось: к нашему приходу нарушитель был уже отправлен в отряд. Как и вчера, сидел у телефонов дежурный, как вчера, стоял на крыльце прапорщик Сутеев, выглаженный, отутюженный, встречал восход солнца. Я взглянул на тропу, ведущую к поселку: может, и Таня придет, как вчера? Но Таня, видно, спала в это утро спокойным сном. И я, помаявшись в одиночестве с еще не остывшим своим возбуждением, пошел спать.
Утром, то есть уже днем, когда подняли нас по общему подъему, прибежал в спальню дежурный по заставе, крикнул с порога:
— Алексеев — к начальнику!
«Вспомнил наконец», — подумал я, не торопясь оделся и пошел в канцелярию выслушивать заслуженную (как мне казалось) благодарность.
Начальник заставы сидел зеленый, невыспавшийся. У него были пухлые щеки добряка. На первом году службы я думал, что вид этот обманчив — так безжалостно выматывал он нас учебными тревогами, — потом понял, что начальник-таки добр. Только армейская доброта отличается от гражданской. Она суровее, беспощаднее и… самоотверженнее: когда надо было позаботиться о ком-то из нас, бестолковых и неумелых, начальник не жалел себя.
Сейчас начальник показался мне обрюзгшим и постаревшим. Он устало из-под бровей посмотрел на меня и сказал:
— За бдительность вам будет объявлена благодарность…
Я стоял и молчал. Не кричать же «Служу Советскому Союзу!», когда тебе говорят, что благодарность не объявляется, а будет объявлена. К тому же теперь я понял: совсем не за этим вызвал меня начальник, совсем не за этим.
И тут он вынул и положил на стол знакомые мне газетные вырезки.
— Читали?
— Так точно.
Он снял фуражку, строго, совсем как наш учитель по физике, поднял глаза и постучал пальцем по листикам.
— Вы понимаете, что здесь задет не только лично Курылев, но и честь заставы?
— Так точно! — машинально ответил я. Хотя, если говорить совсем откровенно, о чести заставы я как-то и не подумал.
— Некий литератор, видимо имея только предположения, бросил тень подозрения на память человека. Наш долг опровергнуть это. Или… или подтвердить. Вы меня понимаете?
Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…
— Погодите с оглаской, — сказал капитан. — Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом.
Я задохнулся от таких слов: «Ваша Таня!» Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучащей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.
— Слушаюсь, товарищ капитан! — гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня радость. — Разрешите выполнять?
Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.
— Отпуск получил? — спросил дежурный.
— Больше!
Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал искать Игоря Курылева.
— Молодец! — сказал ему, хлопнув по плечу. — Так и знал, что сам расскажешь начальнику.
— Да я не хотел, — замялся Игорь и смешно сморщился, отчего все веснушки на его круглом лице еще больше потемнели. — Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.
Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки — усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Я сказал Тане, Таня — Нинке, Нинка — отцу. Но не бежать же объясняться? Тем более что у меня имелось четкое задание начальника, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.
Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела — для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут показать дом, где живет Чупренко.
Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называла не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазала по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее «нашим проверяющим»: не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась «в ружье» тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку — длинная, худющая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая «детская драгоценность». Отца у Вольки не было — бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался ее дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше всякого педагога. Короче говоря, он просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.
Похоже было, что «педагогическая теория» Семена Чупренко оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может и благодаря ему, Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишеских брюк всегда были конфеты.
Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали «в ружье». Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.
