Владимир Рыбин - Взорванная тишина
— Дежурный? — сказал он, включившись в линию. — Заставу — в ружье! Перекрыть все тропы, незнакомых задерживать. — И, неуловимым движением выдернув штепсель, не меняя интонации, только повернув голову, по чему мы поняли, что это касается нас, добавил: — Обшарить все вокруг, осмотреть каждую травинку. Должна быть гильза.
На штурмовой полосе под низкой колючей проволокой мы не ползали так старательно, как в этот раз. Даже наш собаковод ефрейтор Кучкин, считавший ниже своего достоинства заниматься чем-либо, кроме своего рыжего Грома, даже он встал вместе с нами на колени, привязав собаку к деревцу. Гром рвался на длинном поводке, тонкое деревце гнулось, и мы побаивались, как бы это милое существо, ненавидящее, казалось, все человечество, кроме своего ненаглядного Кучкина, не сорвалось и не приняло нас за объект поиска.
— Чего ты ее привязал? Пусть тоже ищет.
Кучкин не поворачивал головы, не удостаивал внимания такие глупые рассуждения. Собака не человек, ей — ювелирная работа.
Сухая трава кололась. Мелкие сосновые шишечки, попадавшиеся под руку, то и дело сбивали с толку. В одном месте я наткнулся на остромордого ежа, непонятно зачем вылезшего из своей зимней норы в такую рань. А гильзы не было, как испарилась. Мы расширяли круг поиска, и все напрасно.
— Н-да, — сказал начальник заставы. — Ну-ка вы попробуйте. — И многозначительно посмотрел на Кучкина.
Тот дело знал, этого у него не отнимешь. Без слов метнулся к своему Грому и через минуту уже водил его по поляне, окруженный почтительно стоявшими вокруг пограничниками.
— Ищи, Гром, ищи!
Гром недоуменно глядел на своего хозяина, словно спрашивая, чего, мол, искать, когда ничего нету. Но послушно совал морду в траву. Вдруг он насторожился, повел носом в сторону большой каменной глыбы, полез куда-то под нее, в кусты. И тотчас вылез обратно, держа в зубах скомканную зелененькую обертку от конфеты «Белочка».
Никто не засмеялся, хотя по лицам было видно, что конфетная обертка всех развеселила.
— Гром зря ничего не берет, — виновато сказал Кучкин, подавая обертку начальнику заставы.
Тот взял ее аккуратно, двумя пальцами, развернул, положил в записную книжку.
— Продолжайте поиск.
Гром побегал возле каменной глыбы, потом быстро пошел в гору, выбежал на дорогу и здесь заметался, потеряв след. Если это и в самом деле был тот след, какой надо.
Застава бодрствует круглосуточно. Но следующие сутки она бодрствовала почти в полном составе. Офицеры, приехавшие из штаба отряда, опрашивали пограничников. Шофер заставского уазика не вылезал из машины, метался по кривым пограничным дорогам, ездил к соседям. Все дороги были перекрыты, осматривалась каждая машина, опрашивался каждый человек. Но через сутки тайна оставалась такой же темной, какой была накануне.
Получив наконец разрешение идти отдыхать, я вышел во двор и остановился у забора, за которым бежала тропа к крайним домам поселка, задумался. Думать мне, собственно, было не о чем: все уже передумал, а нового ничего придумать не мог. Только и было моих заслуг, что нашел раненую козу. Специалисты из отряда пришли к выводу, что выстрел был сделан, вероятно, из револьвера системы «наган», который не выбрасывает гильз, что скорей всего стрелявший просто испугался мелькнувшей в кустах тени, иначе совершенно было непонятно, зачем ему понадобилось убивать козу. Знал же он, что выстрел в этих местах всполошит всю границу.
С моря тянуло холодом. Подрожав да поежившись, я совсем уже собрался идти, как вдруг увидел на тропе Таню Аверину. Она шла быстро и не замечала меня, повисшего на заборе, с жадным волнением рассматривавшего ее красивые ноги. Были у Татьяны и другие достоинства, но я, когда видел ее, первым делом почему-то всегда смотрел на ноги — любовался.
— Таня!
Она вздрогнула, испуганно посмотрела на меня. И взгляд ее, долгий, испытующий, доставил мне несказанное удовольствие.
— Думаете, мне легко на заборе висеть? У меня руки отнимаются, когда вы так смотрите.
— М-могу и не смотреть, — сказала она, мило заикаясь. Она всегда заикалась, когда волновалась, и это я относил к одному из ее достоинств. — Н-не нашли, кто стрелял?
— Это военная тайна.
— Про вашу т-тайну весь поселок знает.
— Если знает, о чем говорить?
— П-подумаешь! — Она капризно пожала плечами. — Нина расскажет.
— Нина не ведает тревог.
— Много вы знаете.
— Такова служба.
Она насмешливо посмотрела на меня и, ничего не сказав, пошла по тропе.
— Та-ань! — заорал я. — Таня, погодите, дело есть!
— Знаем мы ваши д-дела.
Но она все же остановилась, оглянулась в ожидании. А я лихорадочно придумывал, что бы такое сказать посущественней.
— Хотите, я на сверхсрочную останусь?
— Слыхали.
— А у меня есть тайна, — выпалил я, вспомнив про историю Ивана Курылева. Тайну вообще трудно в себе носить. Но быстрей всего она выскакивает, когда надо срочно что-то сказать пооригинальнее, а ничего не придумывается.
— У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна… — скороговоркой пропела Таня.
— Да нет, настоящая.
— Сердечные т-тайны, значит, не настоящие?
Вот и поговори с этими девчонками. Все не по ним!
— В самом деле — серьезное.
Мне вдруг пришло в голову, что она могла бы подговорить своих мальчишек и девчонок на поиск. Под известным школьным девизом «Никто не забыт и ничто не забыто». В два дня обойдут поселок, разыщут стариков, кто помнит довоенную заставу, кто был при немцах. И я принялся рассказывать все, что вычитал вчера из газетной вырезки. Знал, что Таня обрадуется предложению начать поиск, но она, казалось, совсем обезумела от восторга. В конце концов я понял из ее восклицаний, что про Ивана Курылева она знает, что он собирался жениться на Анне Романько, родной тетке Тани, старшей сестре ее матери. Тетку свою Таня никогда не видела, потому что та сгинула на неметчине, куда ее угнали в сорок втором году, но мать рассказывала, что, когда была совсем маленькой, видела веселого пограничника Ивана, приходившего в дом.
— П-позовите эт-того Игоря, — торопила Таня, — хочу на него поглядеть.
— Чего на него глядеть? — забеспокоился я.
Но пошел, раздумывая по дороге, что как бы там ни было, а лучше пусть они поговорят в моем присутствии.
В спальне, как всегда, было сумрачно и душно. То есть я знал, что это не духота, даже как-то лучше спалось в привычных ароматах родной казармы, но после свежести раннего утра воздух тут показался просто спертым. Солнце, поднимаясь над морем, пробивалось через мелкие щели в плотных гардинах окон, десятками зайчиков испестрило противоположную стену и почти погасило синюю лампочку над дверью. Я подошел к койке Игоря, услышал его спокойное посапывание и остановился в нерешительности. Всю ночь ведь не спал, как и я, стоит ли беспокоить? Тумбочка у койки Игоря была распахнута настежь. Я наклонился, чтобы закрыть дверцу, и увидел на полке книгу с интригующим названием «Приключения». Взял ее и раскрыл как раз там, где лежали пожелтевшие от времени газетные вырезки. Их было две.
Я недолго мучился сомнением насчет права читать чужое. Успокоив себя убедительным аргументом, который так любил повторять старшина — «в дружном коллективе даже сердечные тайны не должны быть тайной», — я пошел с газетными листками к своей койке, поймал солнечный лучик и стал читать:
«…Катер, казалось, намертво засел в камнях. Алексей, обвязавшись веревкой, чтобы не унесло волной, в несколько минут с кошачьей ловкостью облазил его весь, и с палубы, и вдоль бортов, ныряя в ледяную воду.
— Порядок! — крикнул он. — Пускай помпу!
Помпа стучала и шипела так, что, казалось, должна была всполошить всех немцев. Но хуже всего было то, что вода в катере совсем не убывала. Тогда Алексей полез в люк. Он нашел пробоину, закрыл ее спиной и держал, упершись ногами в переборку. Вода в люке начала убывать. Катер заскрипел днищем о камни.
И тут с берега донесся выстрел. Потом еще и еще. Простучала короткая очередь «дегтяря», и все стихло.
Матросы выключили помпу. В темноте слышались какие-то крики. Вроде кто-то с кем-то переругивался на самых высоких нотах.
— Может, сдернем катер? — предложил Михеев.
Капитан сейнера посмотрел на небо, начинавшее светлеть над кромкой гор, и вздохнул:
— Можно попробовать.
Снова торопливо застучала помпа. В черные люки катера протиснулись еще трое, вместе с Алексеем принялись забивать пробоины. Михеев послал на берег Колю Переделкина за пограничником Курылевым.
Шли минуты, а на прибрежных камнях все никто не показывался. Потом послышался крик с воды: Коля плыл к сейнеру по прямой, минуя каменную гряду.
— Немцы! — выдохнул он, оказавшись на палубе. — Сам слышал разговор.
