Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
«Больно девчушке, — подумал он. — Зря, наверно, Игнашка не верит ей. Надо потолковать с ним».
Лиза даже не спросила у старика об Игнате. Она поняла: если и знает — не скажет…
Она пришла домой усталая, разбитая. Долго сидела в своей комнатушке, и только одна мысль была в голосе: «Что же делать? Что делать?»
Отчаяние закрадывалось в сердце, чувство одиночества, покинутости расслабляло остатки воли. Порой в ней вспыхивала ненависть к Игнату и его друзьям, которые, как ей казалось, обходят ее только из желания причинить ей боль. Игнат… Она представляла его таким, каким видела перед разлукой: ушедшим в себя, глубоко спрятавшим свои чувства, с глазами, полными грусти и укоризны. Сколько раз снились ей эти грустные глаза! Как она хотела увидеть их снова, заглянуть в н их: может быть, там все-таки осталось хоть чуточку прежнего тепла. Она рассказала бы Бледнолицему, как тяжело ей без него, как раскаивается в своем поступке. Нет, она ничего не говорила бы ему об этом, просто сказала бы: «Игнат, я во всем виновата, я люблю тебя, Игнат». И все. Игнашка поверил бы… поверил бы? Разве он остался таким, как был? Это ведь он виноват в том, что ей так тяжело сейчас. Если бы он был прежним Игнашкой, он протянул бы ей руку, и они снова пошли бы вместе… Злой, несправедливый! Кто не делает ошибок! И старик стал вредным: «Слыхал, офицерье стоит у вас? Не обижают?..» Ехидный старик, Будто на понимает, что не в ее власти распоряжаться в своем доме, когда везде немцы… Да, все стали злыми, подозрительными… Что же делать, что делать? Она упала на кровать, зарылась лицом в подушку. Хотелось все выплакать, чтобы стало хоть немножко легче. Хоть немножко… Но слез не было…
5В первый же месяц войны Игнат был тяжело ранен в плечо и в ногу, и его отправили в госпиталь.
Лежа в санитарном вагоне на нижней полке, Игнат на отрываясь смотрел в окно. По разбитому, развороченному бомбами шоссе откатывались на восток измотанные части пехоты, артиллерии, ползли тягачи, волоча за собой исковерканные пушки, По обочинам дороги брели угрюмые беженцы, катили подпрыгивающие на ухабах тачки с жалким скарбом, поверх которого лежали притихшие, с безумными глазенками дети. Прямо по пшенице колхозники угоняли скот. Жалобно мычали недоенные коровы, сбивались в тесную кучу овцы, кричали чабаны, беспрерывно сигналили автомашины.
Санитарный поезд шел медленно, останавливаясь почти на каждом разъезде, на полустанках, а то и просто в степи перед закрытым семафором. Все, кто мог двигаться, выходили из душных вагонов, ложились на траву и жадно вдыхали запахи слегка потрескавшейся земли, чабреца и полыни…
Игнат видел, как над дорогами проносились черные самолеты с крестами на фюзеляжах и крыльях, видел столбы огня и дыма, взлетающие кверху колеса тачек и стонал от душевной боли. Хотелось кричать, рвать зубами подушку, бежать туда, чтобы своим телом прикрыть детей от бомб стервятников, Он косился на свою забинтованную ногу и плечо, втиснутое в гипс, и бледнел…
Напротив лежал пожилой сибиряк-артиллерист с отрезанной ногой и сквозь зубы цедил:
— Бежим, бежим… Что ж с Россией-то будет, однако? Загонит нас германец в тайгу сибирскую, дальше в тундру… Будем гнуса кормить…
С верхней полки свешивалась голова молодого разведчика, злые глаза смотрели на сибиряка.
Извини ты меня, папаша, — говорил разведчик, — но ты — дурак! Гнуса в тундре кормить! Да мы с этими фрицами знаешь что сделаем? Дай только очухаться, с силами собраться.
Ты-то чем воевать собираешься, однако? — беззлобно спрашивал сибиряк. — Культяпками? (Разведчику миной оторвало обе кисти рук, и он даже курить не мог без помощи). Или головой германцу в брюхо бить будешь?
Вот чем воевать буду! — Разведчик клацнул зубами. — Подживут культяпки, зубы в ход пущу. Понял?
Поезд все дальше и дальше уходил на восток…
Недалеко от Харькова на маленькой полусгоревшей станции стояли три дня: впереди дорога была забита составами с эвакуируемым в глубь страны заводским оборудованием. Не было воды, не хватало хлеба, а раненых прибывало все больше и больше. Лежали на полу, в тамбурах; кто мог, взбирался на крыши вагонов. Врачи и санитары буквально падали от усталости. А впереди — состав за составом, впритык друг к другу. И казалось, что никто и никогда не сможет разобраться в этом хаосе, навести порядок, возобновить движение. Однако ночью на четвертый день поезд неожиданно тронулся. В кромешной тьме, потушив огни, паровоз словно нащупывал дорогу: шел медленно, останавливаясь через каждые полчаса, изредка подавая тревожные, приглушенные гудки.
Рассвет застал в степи. Утренняя прохлада вливалась в окна, освежала, бодрила. Пахло мятой, колосьями пшеницы и росой. Солнце еще не взошло, но уже позолотило край неба. Тишина нарушалась только мерным постукиванием колес на стыках рельсов да стонами раненых.
И вдруг частые, какие-то всхлипывающие гудки паровоза разбудили степь. Словно напоминая о том, что это хорошее украинское утро и все эти мирные запахи, и тишина полей — все это обманчиво, ложно, что никто не ушел от войны, гудок кричал:
Тре-во-га!.. Тре-во-га!.. Тре-во-га!.
С задней платформы залаяли зенитки и пулеметы. Паровоз рванулся вперед, будто уходя от погони, потом резко остановился. Кто-то упал с верхней полки, вскрикнул от дикой боли. Впереди ухнуло раз, второй, третий. Вагон качнулся от взрывной волны, и в ту же секунду запахло дымом и гарью.
Опираясь на локти, разведчик сполз с верхней полки, выглянул в окно. Лицо его побледнело.
— Что там? — с тревогой спросил Игнат.
Разведчик наклонился, тихо ответил:
Паровоз горит. Первый вагон тоже…
В это время один за другим над составом пролетела тройка истребителей, обстреливая вагоны из пулеметов. Пробирающийся к выходу боец с забинтованной головой уронил костыли и рухнул на пол. Мимо вагонов бежал врач, крича санитарам:
Выносите раненых!
Но все, кто мог передвигаться, уже покидали вагон. Поддерживая друг друга, опираясь на костыли, на палки, двинулись к выходу. Пропускали в первую очередь самых «тяжелых», которых несли санитары.
Игнат попробовал сползти с полки, но страшная боль прошла через все тело, коснулась сердца. Он закрыл глаза, застонал.
Ты полежи, я сейчас вернусь, — сказал разведчик. — Сибиряк, цепляйся за шею, живо.
Он нагнулся, подставляя безногому сибиряку спину. Тот протянул было руки, но потом сказал:
Сам доползу. Давай-ка лучше парню поможем.
Разведчик стал на колени, уперся локтями в пол. Несколько секунд стоял так, привыкая к нестерпимой боли в руках, потом крикнул:
Грузи!
Сибиряк перебрался на полку Игната, осторожно приподнял его большими сильными руками и опустил на спину разведчика.
Тронулись, однако, — сказал он. — Эй, танкист, посторонись малость.
Раненые убегали, уползали подальше от поезда. Двое санитаров подхватили Игната, уложили на носилки. Сибиряк обхватил разведчика за шею и прыгал рядом на одной ноге. Вдруг кто-то крикнул:
Ложись!
Вой моторов «Ю-88» заглушал все звуки, дрожал воздух, дрожала земля. Лежа на носилках вверх лицом, Игнат видел, как от ведущего бомбардировщика оторвалась черная точка. Игнат хотел что-то крикнуть, но не успел. На миг ему показалось что он падает в глубокую пропасть, бьется об острые выступы скал, хочет ухватиться за камни, зовет на помощь, а внизу — мрак и необыкновенная тишина.
Сколько времени прошло с тех пор, Игнат не знал: может быть, день, может быть, год. Он слышал голоса людей, до его сознания доходил смысл разговоров, но все это было, как во сне. Больше всего на свете Игнат хотел сейчас только одного — проснуться. Сбросить с себя это оцепенение, открыть глаза, что-нибудь увидеть. Он напрягал всю свою волю, старался все силы направить на то, чтобы проснуться. Он чувствовал, как стучит в висках от напряжения, но не мог ничего сделать. Ночь окутывала его мысли, его чувства. Кончится ли эта ночь, Наступит ли рассвет?!
Кто-то подошел к нему, положил прохладную ладонь на его лоб. Игнат услышал:
Семнадцатый маршрут… Н-ский госпиталь.
Игнат без всякого напряжения открыл глаза, увидел военного врача и рядом с ним маленькую, хрупкую женщину в халате. Он почему-то даже не удивился, что все это так просто: стоят перед ним люди, ночь ушла, он уже не спит.
Это хорошо, — сказал он врачу. — Н-ский госпиталь недалеко от моего дома… От города, где я живу…
Его положили на носилки и понесли по перрону.
Четвертый вагон! — крикнула вдогонку маленькая женщина.
Это был уже настоящий санитарный вагон. Подвесные полки с чистыми белыми простынями, легкий запах йода и еще каких-то лекарств, ни крови, ни мух. Марлевые занавески на окнах придавали вагону вид уютной палаты. Санитары и врачи не кричали, не было лишней суеты…
