Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
Нет, Ганс, конечно, автоматом не становился, и хладнокровие давалось ему нелегко. Но в бою он всегда умел подчинять свои нервы выдержке, которая часто решала исход боя. Он и в воздухе думал об опасности, но там она была определенной, видимой, ее можно было избежать, все зависело от опыта и умения драться. Опыт у капитана был, драться он умел, и страх не сковывал его волю, не вызывал постоянного напряжения. Нет, Ганс Вирт не трус. Что же в таком случае происходило здесь, на земле, когда он оставался с глазу на глаз с мирными жителями? Почему прославленный летчик прислушивался ночами к легким шорохам, что заставляло его настораживаться и тревожиться при каждом стуке, при каждом скрипе половицы?
Где-то в глубине души лежал ответ на этот вопрос: страх, страх перед расплатой за все, что Ганс Вирт и его армия принесли в эти дома, где он должен был спать, есть, отдыхать, готовясь к новым преступлениям. Часто нервы не выдерживали, капитан готов был вышвырнуть владельца дома на улицу, но он подавлял в себе это желание и говорил: «Я воюю с армией противника, а не с народом».
…Машина подъехала к маленькому домику, огороженному частоколом. Уютный дворик был чисто подметен, стволы фруктовых деревьев побелены, дорожки посыпаны песком. Между деревьями — ровные, заботливой рукой разделанные грядки. Все так, как у его старика в Баварии. Денщик снял с машины чемоданы Ганса и Эгона и постучал в запертую калитку. Долго никто не отвечал, но вот послышались чьи-то шаги и перед Гансом появилась девушка. Большие, как у Эмми, глаза, бледное, приятное лицо.
Денщик причмокнул от восхищения языком и с нехорошим смешком сказал:
Недурная штучка для развлечений, господин капитан.
Ганс взял из его рук чемоданы и прикрикнул:
Пошел вон, болван!
Девушку уже, вероятно, предупредили о вселении в ее дом немецких офицеров. Ни о чем не спрашивая, она провела их в чистую комнату, где стояли две кровати.
Вам что-нибудь нужно? — спросила она.
Благодарю вас (Ганс неплохо говорил по-русски). Мы постараемся не причинять вам много хлопот…
Они стояли друг против друга; каждый думал о своем. Глаза девушки словно говорили: «Внешне вы как будто любезны, господа фашисты, но вы меня не обманете. Вы такие же звери, как и все ваши…» Ганс Вирт, глядя на девушку, думал: «В ее глазах — то же, что в глазах у всех: настороженность, затаенная ненависть. Черт возьми, как они не поймут, что не все немецкие солдаты — звери!»
В это время в комнату заглянул старик, отец девушки. Был он весь какой-то колючий: колючая щетина на щеках, колючие короткие волосы на длинной голове, колючий взгляд строгих глаз.
Он вошел в комнату, неприязненно посмотрел на офицеров и сказал, обращаясь к дочери:
Тебе здесь нечего делать. Идем…
Ганс спросил:
Как вас называть?
За девушку ответил старик:
У нас тут никаких фравов нет. А если вам надо знать, так вот: Колосовы мы, Колосовы — и все. Идем, дочка…
4Первые месяцы оккупации Лиза сама не знала, живет она или нет. Город был словно мертвым, даже деревья, казалось, умерли: стояли голые, неподвижные, мрачные. Может быть, и она сама уже мертва? Сидеть с утра до ночи за закрытыми ставнями, за закрытой калиткой и предаваться воспоминаниям о прошлом — разве это не смерть? Была когда-то жизнь, были Игнат, Андрей, была стройка… Где это теперь? Игнат, Андрей… Она сама тогда перечеркнула в своей жизни хорошую страницу. Что ж, ей поделом, она на них не в обиде. Не нашла тогда в себе настоящего чувства, раздвоилась, погналась за чем-то… Потом поняла, но было поздно. А что теперь делать?
Однажды утром Лиза пошла на базар продать пальто отца и купить хлеба. Шла, сгорая от стыда, что ее могут там увидеть, но голод — не тетка, идти надо, потому что отец лежит больной. На углу Лермонтовской улицы Лиза увидела толпу людей, окруживших какое-то объявление. Она хотела пройти мимо, но вдруг услышала:
Работают ребятки, молодцы…
Другой голос добавил:
По всему городу расклеили. Даже, говорят, на, комендатуре…
Лиза втиснулась в толпу и прочитала, затаив дыхание:
«…Фашисты, как собаки, брешут, что наша армия разбита. Не верьте, товарищи! Они сами будут разбиты, и этот день недалек. Скоро они в одних подштанниках будут бежать с нашей земли нах вестен — на запад! Будут поднимать вверх измазанные кровью руки и жалобно вопить: «Гитлер капут!» И мы тогда скажем, как говорим сейчас: «Смерть немецким оккупантам!»
Городской комитет ВЛКСМ».
Городской комитет ВЛКСМ! Значит, жизнь есть? Все осталось, как прежде, только приняло другую форму? Круг не разомкнулся, он только плотнее сжался, вытолкнув за свои пределы тех, кто не нужен, кому не верят. Лиза ведь тоже член ВЛКСМ, но ее нет там, в этом кругу, который живет и борется. Почему ее там нет?
Она не пошла на базар. Мысль, что ей не верят, жгла ее, она почувствовала, что может сейчас, вот здесь, на улице, разрыдаться от обиды.
Лиза пришла домой, села на кровать, задумалась. В комнату вошла мать, увидела брошенное на стол пальто, которое Лиза должна была продать, и спросила:
Ну что, доченька?
Лиза долго смотрела на мать отсутствующим взглядом и вдруг сказала:
Это он! Игнат! Он не верит…
Мать покачала головой и молча вышла.
Лиза знала, что Игнат в городе. Он не мог остаться здесь сам, значит, его оставили. Для чего? Конечно, не для того, чтобы строить беседку в парке. Он — Лиза в этом уверена — один из тех, кто подписывает листовки: «Городской комитет…»
«Я пойду к нему! — твердо решила Лиза. — Пойду и скажу, как мне тяжело одной. Если он мстит мне… Нет, это уж очень подло так мстить!..»
Найти Игната оказалось невозможным. Дома он не жил четвертый месяц. Несколько раз Лиза ходила к его матери, но та только разводила руками: «Сама истосковалась, ничего о нем не знаю». А в ее глазах Лиза читала: «Кто ему нужен, того он сам найдет…»
Лиза вначале надеялась на случайную встречу. Она бродила по улицам, по парку, заглядывала даже на заброшенную стройку, но Игната нигде не было. Он словно в воду канул. Лиза уже начинала отчаиваться в своих поисках, когда вдруг ее осенила мысль: «Может быть, о нем знает старый каменщик Иван Андреевич!»
Иван Андреевич жил на окраине города в маленьком кирпичном домике, выстроенном его руками. Домик был ничем не примечателен, но всякий, кто смотрел на него, невольно думал: «Это — на тысячу лет!» Толстые кирпичные стены будто вырастали из каменного фундамента, ровные, крепкие. Сам фундамент был заложен из метровых камней, он тоже словно сросся с землей. Казалось, бей по нему хоть из пушки — не разобьешь.
Лиза постучала в двери и услышала знакомый голос:
Заходи, мил человек.
Лиза вошла. Иван Андреевич с минуту разглядывал ее из-под взлохмаченных бровей, наконец на его лице появилась улыбка:
А, Лиза, коза-дереза!
И от этой доброй улыбки, и от этих слов ей сразу стало легко, хорошо. Она подошла к старику, обняла, прижалась к нему:
Иван Андреич… Иван Андреич…
Ну, ну… — растрогался старик. Взлохмаченные брови задрожали. — Ну, ну, дочка, садись-ка потолкуем. Вспомнила старика, спасибо.
Они сели рядом на старенький диванчик. Иван Андреевич откровенно проговорил:
Вот ведь как бывает… Признаюсь, не очень любил тебя раньше. Вертлява ты больно. А сейчас пришла, как родная. Ну, ну, ладно, не серчай, ежели что. Разлетелись вы все по сторонам, вот и тоскует старик.
Глупые мы были тогда, Иван Андреевич, — вздохнула Лиза. — То не так, это не так, то плохо и это плохо. Теперь бы рады вернуть, да поздно.
Поздно? — старик насупился. — Не то говоришь, дочка, не то. Оно, может, и лучше, что узнали, почем фунт лиха. Ты-то как живешь? Слыхал, офицерье немецкое стоит у вас. Не обижают?
Нет, Иван Андреич, ничего.
Она вопросительно посмотрела на старика. Откуда он знает, что у них на постое немецкие летчики? Кто-то сказал? Кто, зачем? Смотрят за ней? Может быть, уже ходит какая-нибудь грязная сплетня?
Старик словно понял, о чем она думает. Закурил старую, так знакомую Лизе трубку, сказал:
Да ты не того, Лиза… Так просто, сказал один человек, видал, как вселялись они.
Лиза посмотрела ему в глаза: и он не верит? Ей хотелось крикнуть, встать и уйти, но она не сделала этого. Опустила руки на колени, и старик услышал, как она тихо застонала.
«Больно девчушке, — подумал он. — Зря, наверно, Игнашка не верит ей. Надо потолковать с ним».
Лиза даже не спросила у старика об Игнате. Она поняла: если и знает — не скажет…
Она пришла домой усталая, разбитая. Долго сидела в своей комнатушке, и только одна мысль была в голосе: «Что же делать? Что делать?»
Отчаяние закрадывалось в сердце, чувство одиночества, покинутости расслабляло остатки воли. Порой в ней вспыхивала ненависть к Игнату и его друзьям, которые, как ей казалось, обходят ее только из желания причинить ей боль. Игнат… Она представляла его таким, каким видела перед разлукой: ушедшим в себя, глубоко спрятавшим свои чувства, с глазами, полными грусти и укоризны. Сколько раз снились ей эти грустные глаза! Как она хотела увидеть их снова, заглянуть в н их: может быть, там все-таки осталось хоть чуточку прежнего тепла. Она рассказала бы Бледнолицему, как тяжело ей без него, как раскаивается в своем поступке. Нет, она ничего не говорила бы ему об этом, просто сказала бы: «Игнат, я во всем виновата, я люблю тебя, Игнат». И все. Игнашка поверил бы… поверил бы? Разве он остался таким, как был? Это ведь он виноват в том, что ей так тяжело сейчас. Если бы он был прежним Игнашкой, он протянул бы ей руку, и они снова пошли бы вместе… Злой, несправедливый! Кто не делает ошибок! И старик стал вредным: «Слыхал, офицерье стоит у вас? Не обижают?..» Ехидный старик, Будто на понимает, что не в ее власти распоряжаться в своем доме, когда везде немцы… Да, все стали злыми, подозрительными… Что же делать, что делать? Она упала на кровать, зарылась лицом в подушку. Хотелось все выплакать, чтобы стало хоть немножко легче. Хоть немножко… Но слез не было…
