Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
Понимаю, — ответил Игнат. — Поэтому и пришел. Наверно, одного моего решения мало, не так ли?
Брагин закурил, подвел Игната к дивану, а сам начал ходить по комнате. Потом резко остановился и спросил:
Сколько времени мы знаем друг друга, Игнат?
Да не так уж и много, — улыбнулся Игнат. — Тебе ведь двадцать два? А я родился на два года позже. Вот только и всего…
Только и всего, — повторил в раздумье Брагин. — Короче говоря, сколько живем на свете, столько и знаем друг друга. Хорошо знаем, Игнат?
Игнат в недоумении посмотрел на секретаря горкома:
Почему ты об этом спрашиваешь? Может быть, автобиографию рассказать?
Автобиографию не надо, — без улыбки ответил Брагин. — Но кое о чем расскажешь. И я расскажу.
Он подошел к двери, щелкнул английским замком и, вернувшись, сел рядом с Игнатом.
В это время совсем близко завыла сирена и сразу же послышался гул моторов. Залаяли зенитки, а через минуту от взрывной волны зазвенели стекла: бомба упала, наверно, в соседнем квартале. Потом, еще ближе, ухнула вторая…
Игнат внимательно смотрел на Брагина. Алексей сидел напряженно, крепко стиснув зубы. Лицо его слегка побледнело.
Никак не привыкну, — словно оправдываясь, сказал он. — Хочу заставить себя быть спокойным, а внутри будто что-то обрывается и холодеет…
Привыкнешь, — просто проговорил Игнат. — Я тоже сперва места не находил себе при бомбежках. В землю готов был втиснуться. А потом… Ко всему привыкнешь. Почти ко всему…
Почти? — спросил Брагин. — К чему-то не привык?
Да, кое к чему нельзя привыкнуть, — ответил Игнат. — К страданиям людей, например…
Многое уже пришлось увидеть, Игнат?
На всю жизнь хватит, — ответил тот, и Алексей увидел складку, залегшую между его бровей.
Брагину захотелось обнять его, сказать ему что-нибудь хорошее, теплое, но он подумал, что Игнату это сейчас не нужно, и сказал:
Это, может быть, хорошо, что ты много уже увидел. Видеть-то, наверно, придется еще больше. Время такое настанет… — Он к чему-то прислушался и вдруг спросил: — В порт пойдешь работать?
В порт? — удивился Игнат. — Я же строитель! — Он приподнял правую руку и снова опустил ее на колени. — Что я смогу там делать?
Работу найдем. А делать там будешь вот что, Игнат…
…Солнце уже опускалось в море, когда Игнат вышел из кабинета секретаря горкома комсомола. Он не сразу отправился домой. Хотелось побыть наедине со своими мыслями, многое обдумать.
Игнат пошел к приморскому бульвару и разыскал ту скамеечку, на которой они с Лизой сидели в последний раз. Солнце тогда вот так же погружалось в море. Только закат горел, словно пламя бушевало над морем…
Прихрамывая, Игнат подошел к скамейке и сел. Сейчас ему не хотелось вспоминать прошлое. Все это давно ушло, хотя и не совсем забылось. Другое входило в жизнь: волнующее, тревожное, неизведанное.
Глава четвертая
У старого мола, пришвартованная толстыми ржавыми тросами к чугунным столбам, стояла дряхлая, отжившая свой век баржа. Лет десять назад она служила пристанью для небольших пароходиков, приходивших с Дона. Тогда на ее палубе была служебная надстройка и на красных спасательных кругах, висевших у окон надстройки, пассажиры могли прочитать название баржи: «Дебаркадер 916». А на борту «Дебаркадера 916» мальчишки написали масляной краской: «Пристань Глухарь». Неосведомленным людям могло показаться странным это непоэтическое название пристани, однако оно, по мнению мальчишек, не должно было быть другим.
Место, где стояла баржа, изобиловало таким множеством огромнейших раков, что казалось, они ползут сюда со всего залива и даже с гирл Дона. День и ночь на бортах «Дебаркадера 916» можно было видеть маленьких любителей-раколовов с круглыми сетками, прикрепленными к железным обручам. К этим сеткам мальчишки привязывали приманку — вонючие головы рыб, кур, случайно придушенных автомашинами и «выдержанных» на жарком солнце, куски тухлого мяса.
Капитан «Дебаркадера 916», он же кассир, он же матрос и уборщица, приказывал команде, состоявшей из одного сторожа, почти глухого старика Андроныча:
Эй, там, на палубе! Принять меры! Немедленно! Чтоб этой вони не было!
Глухой Андроныч прикладывал руку к капелюхе и отвечал:
Есть! Оно, конечно, ветра вроде и не предвидится, а все ж таки подкрепить надо… — И не торопясь шел осматривать причалы.
Пароходики отчаливали, пассажиры уходили, а Андроныч занимал свой пост у трапа. Он садился на скамеечку, скручивал цигарку и ждал. Казалось, старик поглощен тем, что любуется морем. Фигура его была неподвижной, словно застывшей. Тихие, невысокие волны, погашенные молом, плескались у борта баржи. Масляные пятна плыли по воде, расцвеченные солнцем. Всплывали со дна пузырьки, будто в глубине кто-то дышал. Андроныч смотрел и смотрел на море, больше ничего не видя вокруг себя…
В это время раколовы осторожно крались к трапу, пригибаясь к низкому борту баржи. Какой-нибудь Витька говорил Петьке:
Глухарь дрыхнет… Скорей…
Вот уже и трап. Еще два-три шага — и весь богатый улов будет в безопасности. Скорей, пока старик не проснулся!
И вдруг хриплый голос Андроныча:
Малый ход… Стоп, машина…
Раколовы останавливаются, и Андроныч приказывает:
Высыпай.
Мальчишки знают по опыту, что спорить бесполезно. Высыпают из кошелок раков, и Андроныч, не торопясь, начинает считать. Он черными пальцами захватывает каждый раз по два рака и раскладывает их в разные кучи.
По сорок две пары, — подытоживает старик, когда дележ окончен. — Что-то сегодня маловато…
Витька клянчит, крича в самое ухо Андроныча:
Деда, не отбирай! Сегодня деньги мамке во как нужны! А завтра все заберешь!
Дед покачивает головой, соглашаясь:
Оно, конечно, погода дрянная…
Глухарь чертов, — кричит Витька. — Капиталист! Мироед! Нэпман!
И вдруг старика уволили. С большим деревянным сундуком-чемоданом пришел на «Дебаркадер 916» новый сторож — хмурый, заросший колючей рыжей щетиной верзила без глаза. Выдраив шваброй грязную палубу, он отвязал от борта раколовки, и они исчезли в море. Мальчишки ахнули. На баржу полетели булыжники, рыбьи головы, комки грязи. Звякнуло стекло в надстройке. Кто-то из мальчишек крикнул:
Полундра!
Одноглазый молча наблюдал за этим «авралом». Потом, так же молча, спустился в кубрик и вылез оттуда с берданкой. Мальчишек как ветром сдуло.
И только, тогда они поняли, что старик-глухарь был справедливым человеком. Теперь каждый из них поделился бы со стариком своим уловом добровольно, но старика не было. И не было улова. Одноглазый сплел сети, наделал раколовок и каждое утро носил на базар по чувалу раков. Мальчишки смотрели на него злыми глазами, вспоминали доброго старика Андроныча, думали, как отомстить за него, и решили: увековечить его память.
Ночью трое «художников» подплыли к барже на маленьком каючке и масляной краской написали на борту: «Пристань Глухарь». Теперь слово «глухарь» было для них чем-то близким и дорогим. Пусть в этом слове живет память об Андроныче.
Утром одноглазый начисто соскоблил новое название пристани, однако на следующую ночь оно появилось уже в двух местах. «Художники», среди которых были Игнат Морев и Андрей Степной, не пожалели красок: огромные красивые буквы еще издали привлекали внимание. И с тех пор «Дебаркадер 916» все называли: «Пристань Глухарь».
…Давно уже был выстроен новый вокзал для донских пароходиков, а «Пристань Глухарь» по-прежнему стояла у старого мола, обросшая илом и ракушками. Прилетающие с моря ветры покачивали старую баржу, она кряхтела, стонала, будто на что-то жалуясь. Перед войной ее хотели разобрать на дрова, да так и не успели: пришли немцы, приказали откачать из трюма протухшую застоявшуюся воду, и «Пристань Глухарь» превратилась в плавучий барак для портовых рабочих.
2Почти полтора десятка лет Аким Андреевич Середин проработал в порту начальником погрузочно-разгрузочной службы. Бригадиры, грузчики, рабочие, капитаны и матросы хорошо знали этого тихого, скромного человека с аккуратно подстриженной седеющей квадратной бородкой, с задумчивыми, всегда немного печальными глазами. Был Аким Андреевич честен и неподкупен, все, даже самые крупные, ошибки он мог простить человеку, кроме обмана. Он верил людям так же, как самому себе…
Как ни странно, была у Акима Андреевича одна неизлечимая страсть: он любил посещать судебные процессы, притом только такие, на которых разбирались дела воров, расхитителей народного добра, растратчиков. В суд Аким Андреевич приходил всегда заранее, садился на задней скамье у окна и терпеливо ожидал обвиняемых. Обычно их вводили под стражей, и Середин с любопытством и, казалось, с острой жалостью всматривался в побледневшие, заросшие, угрюмые лица. Глядя на этих притихших, словно покорившихся судьбе людей, Аким Андреевич не мог поверить, что они совершили преступление: «Может быть, это какое-нибудь недоразумение, — с надеждой думал он. — Вот сейчас начнется суд, и все разъяснится. Ведь не может же человек сознательно опозорить свое имя. Просто произошла какая-то ошибка… А ошибки надо прощать…»
