Бруно Апиц - В волчьей пасти
Разговоры, раньше как рои мух, носившиеся в воздухе, принимали теперь определенное направление, в десятках тысяч мозгов что-то начинало шевелиться, десятки тысяч мыслей включались в строй, соединялись в гигантское шествие, и оно под знаменами надежды и ожидания двигалось к финалу, который с пугающей внезапностью проглянул вдруг сквозь разорванную гряду туч.
Во всех бараках была лишь одна тема разговоров: эвакуация. Многие из тех, кого годы заточения лишили способности смотреть в будущее, видели теперь, что кончается целая эпоха. Но что же их ждет? Смерть или свобода? Трудно было решить. События шли неравномерно, они петляли, блуждали и налагались одно на другое. Смерть или жизнь? Кто знает!
Во всех бараках говорили только об этом. Весь лагерь могли расстрелять в самую последнюю минуту. У фашистов ведь было все — бомбы, ядовитый газ, самолеты! Телефонный разговор начальника лагеря с расположенным поблизости аэродромом… и через полчаса не стало бы лагеря Бухенвальд, а была бы лишь окутанная дымом пустыня. Тогда конец твоим мечтам, товарищ! А ведь ты десять лет ждал совсем другого! Никому не хотелось умирать перед самым концом. Проклятие! Перед каким «концом»? Если бы знать… Многие вдруг делали открытие, что броня, в которую грудь оделась за все эти годы, уже не может сдерживать бешеное биение сердца. Многие только сейчас поняли, что готовность к смерти, все эти годы стоявшей у каждого за спиной, подобно часовому с ружьем, что эта готовность была воображаемой и что быть выше смерти ложная мысль.
Жуткий призрак гибели уже злорадно хихикал: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!»
Пусть не будет таким возвышенным, товарищ, то, что бьется изнутри о броню… Да, да, до сих пор ты отгонял смерть щелчком. Только не забудь в своем приподнятом состоянии, что та смерть, которую ты отгонял щелчком… была твоя смерть, и она была принадлежностью лагеря, как и ты сам!
А ту смерть, милый мой, что сейчас хихикает за воротами, ту ты так просто не отгонишь! Это самая коварная, самая подлая из всех смертей! Она подобна цинику, который подносит к твоему носу букет цветов, когда ты испускаешь последний вздох. А какой букет подносит она: дома, улицы, людей, деревню, лесной уголок, город, автомобили, велосипедистов, жену, постель, комнату с хорошей мебелью и гардинами на окнах, детишек…
Прекрасный, сказочный мир сует она тебе под нос: «Ну-ка, понюхай!..» Молчи, товарищ! Сейчас умирать никому не охота, хотя раньше каждому умереть было все равно, что чихнуть.
Так и выходит: смерть в лагере была твоим соседом, смерть за оградой — твой враг!
Вместе со слухом об эвакуации этот враг прокрался в лагерь и теперь таился повсюду, где собирались люди. Притаился он и под полом лазаретного барака. Проникнув через люк вслед за собравшимися, он проковылял за ними, спотыкаясь, в задний конец подвала, где горела свеча, и каждый, будь то Богорский или Бохов, Риоман или Прибула, Кодичек или ван Дален, знал о присутствии молчаливого гостя.
Бохов рассказал о сложившемся положении. О том, как угнали десять человек из вещевой камеры, о грозящей эвакуации, о приближении фронта к Тюрингии, о том, как быстро назревают события. Риоман дополнил это сообщение. Он узнал о совещании у начальника лагеря. О чем там могли говорить, было совершенно ясно. Неукротимый Прибула заявил, что надо силой воспрепятствовать эвакуации. Он требовал, чтобы группы Сопротивления были готовы выступить по первому сигналу и чтобы было роздано оружие.
— Ты с ума сошел? — крикнул ему по-польски Богорский.
В казармах было размещено три тысячи эсэсовцев. Это удалось разведать Кену во время рейдов санитарной команды, которая почти ежедневно выходила «за ворота». Кассель, где шли бои, находился близко, но все еще был слишком далеко. Каждый день мог принести новости, каждый прожитый час был уже выигрышем во времени. А раз дело обстояло так, раз неуверенность и надежда на спасение колыхались, подобно беспокойным волнам, нужно было воздерживаться от опрометчивых решений. Следовало сохранить практику выжидания, а если начнется эвакуация — замедлять и задерживать ее, чтобы спасти возможно больше людей. Но все они знали, что решающий час близится и что круг должен замкнуться. А что произойдет тогда…
— …Что произойдет тогда, товарищи, — сказал Бохов с особой серьезностью, — решит вопрос жизни и смерти. А мы должны жить! Я не мастер на громкие слова, но сегодня я все-таки скажу: те, кто живыми выйдут за колючую проволоку концентрационного лагеря, станут авангардом сил, которые создадут более справедливый мир! Мы не знаем, что грядет. Но каков бы ни был потом мир, он будет более справедливым, не то мы вынуждены разочароваться в разуме человечества. Мы не удобрение, мы не мученики, мы не жертвы. Мы носители высочайшего долга!
И словно устыдившись своего пафоса, он вдруг умолк. Богорский устремил на него дружеский взгляд.
Затем, как всегда спокойно и неторопливо, Бохов заговорил снова:
— Нам нужно обсудить еще кое-что, товарищи: вопрос о ребенке. Так продолжаться не может! Ребенок несет с собой опасность. Клуттиг, разыскивая его, рыщет по лагерю, как дьявол. Ему нужно добраться до нас. Конечно, он топчется в темноте, ведь мы не имеем к ребенку никакого отношения. Другое дело — Гефель…
Бохов посмотрел на Богорского, словно ожидая от него возражения. Но тот молчал. Тогда Бохов продолжал:
— Через Гефеля и только через него может быть пробита брешь. Он доблестно держится, товарищи, — мне это доподлинно известно, — и это успокоительно. Но доверие — хорошо, а осторожность — лучше. Достаточно им найти ребенка… и знаем ли мы, что останется тогда от мужества Гефеля? Да и не в одном Гефеле дело. О ребенке знают слишком многие. Ребенка нужно отобрать у Цидковского, и так, чтобы тот не знал, куда его переведут. Тогда цепь оборвется. Но куда же девать малыша? Я долго думал. Давайте возьмем его сюда, в подвал.
Предложение показалось членам ИЛКа совершенно неприемлемым, и все недовольно заворчали. Только Богорский молчал. Но Бохов стоял на своем.
— Спокойно, товарищи! — сказал он и разъяснил свой план. — В углу подвала ребенку будет приготовлено мягкое гнездышко. Несколько раз в день к ребенку, — конечно, с соблюдением всех правил предосторожности, — должен спускаться надежный товарищ. Он будет приносить еду. Ребенок привык к тому, чтобы его прятали.
Ван Дален скептически покачал головой.
— Ты обрываешь цепь только для того, чтобы вновь соединить все звенья в другом месте.
У Бохова вздулись на висках жилы.
— А что еще можно придумать? — вскипел он. — Убить его, что ли? Предложи что-нибудь лучшее, если знаешь.
Ван Дален повел плечами, другие тоже ничего не могли посоветовать.
Все молчали. Может быть, действительно так было бы лучше? Впрочем и сам Бохов, по-видимому, чувствовал, что его предложение не совсем удачно.
— Кроме Пиппига и Кропинского, — а их с нами больше нет, — Цидковский знает только Кремера, который осведомлен о ребенке. Значит, унести ребенка от Цидковского следует Кремеру.
Но этого никто не хотел допустить.
— Только не Кремер! — запротестовали все.
— Спокойно, товарищи! — сердито остановил их Бохов. — Я знаю, чего хочу. Само собой разумеется, если цепь оборвется на Кремере, ее не починить. Это может случиться, если… если Цидковский выдаст. Но я в это не верю…
— Что ж, хорошо, — вдруг сказал Богорский. — Мы устраиваем ребенку мягкую постельку, а Кремер принесет его сюда. Хорошо. Не надо много спорить, товарищи, у нас нет времени. Когда Кремер доставит ребенка?
Своим решительным выступлением в пользу плана Бохова Богорский положил конец всем возражениям, и Бохов был этому рад.
— Сегодня уже поздно, — ответил он. — Завтра я все подготовлю.
Швааль потребовал к себе Клуттига. Он опасался неприятных выпадов со стороны своего помощника во время совещания со штабом, которое скоро должно было начаться. На столе лежала телеграмма Гиммлера, приказывавшего очистить лагерь.
Порядок эвакуации был предоставлен на усмотрение лагерного начальства. Этот приказ мог вызвать панику. Спасайся, кто может! Итак, у Швааля наконец свободны руки. Помешать ему ловко маневрировать мог только фанатический Клуттиг, и Шваалю прежде всего нужно было договориться с ним.
Начальник лагеря неохотно оставался в обществе Клуттига с глазу на глаз, но все-таки решился на этот разговор. Он рассчитывал на свое дипломатическое искусство. По-военному подтянутый, вошел Клуттиг в кабинет.
Швааль встретил его дружески-веселым упреком:
— Послушайте, мой милый, что это за истории вы затеваете за моей спиной?
Клуттиг навострил уши. Такой тон был ему приятен. Исполненный боевого задора, он выдвинул из воротника кадык.
