Олег Селянкин - Будни войны
— Зачем же на столь долгий срок настраиваться?.. Счастье, оно, может, уже и вовсе рядом колесит…
Прошло еще несколько дней, и Дмитрий Исаев понял, что в камере три главные группировки: бульбаши и прочие в недавнем прошлом явные и тайные пособники фашистов (самая многочисленная), «бытовики» — вчерашние военнослужащие и просто оступившиеся гражданские лица, и, наконец, самая малочисленная — уголовники-рецидивисты. Последние две группировки друг друга не задирали, а если вдруг возникал конфликт с «перевертышами» (так они между собой звали тех, кто входил в первую группу) — на время его становились как бы единым целым.
Стычки между группировками возникали довольно часто. Их почти всегда порождали продуктовые передачи. Ну, откуда, от кого мог получить желанную передачу, к примеру, тот же Дмитрий Исаев? Только от Катерины Михайловны.
Ни за какие земные и небесные блага он не поставит ее в известность о своей беде!..
А у других «бытовиков» вообще никого знакомого нет в этих краях.
Зато «перевертышам» их сродственники жратву мешками перли. И были в тех пузатых чувалах сало, творожные сыры, домашняя колбаса, караваи хлеба и сухари, сухари. Эти — исключительно на случай этапа. В день, случалось, двое и даже больше «перевертышей» получали подобные мешки со съестным. И, жадно чавкая, скопом пожирали это богатство, а потом курили блаженно, самоотрешенно. Не табачную пыльцу, смешавшуюся с самым обыкновенным мусором, который есть в любом кармане одежды, а ядреный самосад, по крепости своей превосходящий турецкие табаки.
А «бытовикам» оставалось лишь завидовать чужому счастью или, смирив гордость, упрятав ее подальше, с подобострастной улыбочкой выпрашивать окурок или корочку хлебца, обломок сухаря, униженно выпрашивать у того, кого сам люто ненавидел и кто тем же платил тебе.
Но гордость большинству не позволяла унижаться до попрошайничества. И случалось, не выдержав пытки салом или табаком, при каждой затяжке продирающим до печенок-селезенок, растаскивали на крохи очередную чужую передачу. Вот тогда осатанело, свирепо стадо «перевертышей» скопом бросалось на спасение своего добра, готовое не только отобрать, непременно вернуть себе то, что к тому времени еще не исчезло в голодных желудках, но и жесточайше, до полусмерти избить того, кто осмелился покуситься на их собственность.
А разве могли «бытовики» не вступиться за своего, ошалевшего с тюремной голодухи? Потому в камере и бушевала кровавая драка. До тех пор она бушевала, пока дежурный надзиратель не оповещал, грозно постучав большими ключами о железо двери, что еще минута безобразия — и он подаст по тюрьме сигнал общей тревоги.
Почти сразу понял заключенный Дмитрий Исаев и то, что тюремные надзиратели — вчерашние партизаны — неизменно будут держать сторону их, «бытовиков».
Бывший майор Исаев в тех драках не участвовал. Враждующие стороны считали, что он сам себя определил в резерв, что он обязательно вступит в драку в самый критический ее момент. Ни те, ни другие не знали, что в душе он очень переживал свой срыв в момент появления в камере, что мысленно он дал себе слово и здесь, среди заключенных, стараться неизменно оставаться человеком.
Чем заняться осужденным, если их удел пока лишь сидеть бездельниками в камере и глядеть друг на друга или на стены, давящие своей удручающе-мрачной окраской? Нагляделись уже досыта! В шашки и шахматы, которые сами слепили из мякиша хлебных паек, тоже наигрались до отвращения. Нашелся умелец, изготовивший игральные карты. Однако они не прижились. Потому, что за карточную игру могли ив карцер посадить. Но старый уголовник, практически знакомый с тюрьмами многих городов, причину провала этой затеи определил так:
— К сожалению, здесь контингент оказался самой низкой пробы…
Вот и сидели осужденные на полу, если не дремали, то, разбившись на пары или группы, вели разговоры. О самом разном. Но чаще всего кто-нибудь из тех, кто был пограмотнее, пересказывал прочитанную когда-то книгу, дополняя ее содержание такими подробностями и уточнениями, что автору до них век не додуматься.
Случалось, и Дмитрий Исаев оказывался в группе слушателей подобной побасенки. Но значительно чаще его втягивали в разговор. Тот разговор неизменно начинали представитель уголовников или самый грамотный из «перевертышей», их своеобразный идейный вдохновитель — инженер по образованию, осужденный на пятнадцать лет за пособничество фашистам. Представитель уголовников в разговоре упор неизменно делал на то, что бывшему майору сейчас отрезаны все пути к нормальной жизни, что сейчас ему ярко светит только дальняя дорога — этапом в Сибирь родимую или и вовсе к черту на кулички. А там урки в преогромной силе; если говорить честно, там они главная опора энкаведешников против контриков разных. Спрашивается, что из этого вытекает само собой? Только одно: фактически они, урки, в глубине матушки-России лагерями правят. Вот, взвесив все это, не лучше ли, Комбат, не выгоднее ли для тебя во всех отношениях уже сегодня к нам, уркаганам, примкнуть, у нас и вместе с нами искать свое новое счастье? Чтобы потом кровавые сопли на кулак не наматывать…
До споров с уголовниками не снисходил. Только, когда они начинали надоедать, недобро усмехался. Или пристально разглядывал свои мосластые кулаки.
А вот с представителем «перевертышей» справиться было значительно труднее, подчас даже невозможно. Уже не счесть, сколько раз заключенный Дмитрий Исаев пожалел, что в политику вникал лишь в объёме Краткого курса истории партии. Инженеришка разговор свой всегда начинал в присутствии кого-нибудь из молодых парней-дезертиров, которые родились и росли фактически в Западной Белоруссии и воспитывались по законам панской Польши; эти парни обо всем советском имели менее чем приблизительное понятие, они, можно сказать, ничего не знали о нашей довоенной жизни.
Как правило, коварные вопросы подкидывал этот недавний фашистский пособник. Но чаще всего тот спрашивал громко, так, чтобы слышала вся камера: а что за верную службу дали ему, бывшему майору Дмитрию Исаеву, его Сталин и другие, на кого он молился все прошлые годы? Семь лет тюрьмы? Хорошо, эти белорусские парни, отказавшиеся брать в руки оружие и за это объявленные дезертирами, получили по десять лет. Лишь на три годочка побольше, чем он, сто раз рисковавший своей жизнью ради Советов! Но не будем детьми, Комбат: после войны обязательно будет большая амнистия, которая полностью и всю вину снимет с этих парней. Они сразу же после амнистии вернутся домой. А он, уважаемый Дмитрий Ефимович… Думается, ему лишь несколько скостят срок. Почему их отпустят домой, а ему лишь сократят срок заключения? Да потому, что их, дезертиров, многие тысячи, они — рабочие руки, которые после войны везде будут крайне нужны. А таких, как он, Комбат, — единицы, они погоды не сделают…
Лишь однажды, когда идейный вдохновитель «перевертышей» своими словесами опять почти загнал в тупик заключенного Исаева, вдруг подал голос старик, смиренно сидевший около параши. Он сказал надтреснутым, дребезжащим голоском, сказал с явной злобой:
— Зачем ты, падла интеллигентская, каждый день Комбату новую пытку сварганить норовишь? Он и так без вины арестантскую баланду хлебает, а тут еще и ты его словами терзаешь… Сам-то ты, падла, в бога веруешь?
— Я — не москаль, значит, верую.
— И к какой же вере принадлежишь, по-каковски и какому боженьке молишься?
— Католик я! — не без гордости ответил тот.
— Ну и носись с этой своей верой, как иной дурак с грыжей!.. Спрашиваю: а кто дал тебе право его, Комбата, веры лишать? Его бог — Сталин. Поскольку с его именем он вырос. Ну и хрен с ним, пусть молится на него, пусть верит в его непогрешимость, пусть от него ждет милостей и спасения себе! — И закончил с большой внутренней убежденностью: — Без веры человеку в этом жестоком мире никак нельзя, без нее любой из нас в самый базарный день дешевле одного куриного перышка стоит.
В душе заключенный Дмитрий Исаев, после основательного раздумья, согласился с выводом этого доморощенного философа: у него вера в Сталина, несколько пошатнувшаяся сразу после несправедливого суда, здесь, в тюрьме, вдруг набрала силу.
Может быть, потому, что лично ему, заключенному Дмитрию Исаеву, больше не на кого надеяться? Может быть, потому сам себе и внушал, будто товарищу Сталину вовсе неизвестно, что повседневно творят сволочи разные?
Не всегда Дмитрий Исаев оказывался способным найти достойный и точный ответ, случалось, он просто грубо огрызался или глазами торопил поспешить на помощь себе учителя местной школы — Архипа Ивановича, который опоздал на урок на двадцать минут, ну и получил за это по указу три года. Дескать, если тебе в следующий раз дрова привезут в тот момент, когда надо будет спешить на работу, ты сначала основательно подумай о том, что важнее для тебя: вовремя прибежать в школу или сгрузить с подводы дрова для собственного дома.
