Олег Селянкин - Будни войны
— Это они-то по крохам? — возмутился Петр Манкевич. — Ты, Комбат, видать, все еще здесь не освоился, не до конца раскусил людишек, сидящих в камерах… Да будет тебе известно, что при германе они были главной опорой тогдашней власти и от войны ихние хозяйства разора не имели. Наоборот, разжирели они на трофеях!.. К примеру, ведомо ли тебе, что по доносу того самого «соловья», защищая которого ты собой рисковал, фашисты две хаты вместе с живыми людьми спалили? Ему корову и кое-что из тряпья пожаловали, а людей спалили?.. Ладно, шагай, Комбат, в свою камеру, шагай…
И заключенный Дмитрий Исаев вернулся в камеру. Всем телом ощущая больше любопытствующие, чем сочувствующие взгляды, прошел на свое место и лег. Расспрашивать о том, что было там, за порогом камеры, его не посмели. А сам он и слова не обронил.
Невероятно длинными, тягучими от удручающего однообразия были дни, проведенные в камере, где народу все добавлялось и добавлялось, прибывало. За месяц или чуть побольше все здесь так осточертело, что Дмитрий Исаев с откровенной радостью почти побежал к коридорному надзирателю, вдруг окликнувшему его. Тот из рук в руки передал своему товарищу заключенного Дмитрия Исаева, который сразу же уверенно зашагал к выходу в тюремный Двор.
Оказались в тюремном дворе — голова пошла кругом от чистого воздуха, обрушившегося на него лавиной и со всех сторон сразу. Надзиратель, будто не заметивший того, что с ним творилось в эти минуты, не торопил, он лениво сворачивал цигарку.
А потом они пересекли тюремный двор, прошагали мимо кухни, где в котлах опять варилась лишь одна подмороженная картошка, и вошли в помещение бани, которая одновременно являлась и приемником всех, кого злая судьба арестанта забрасывала в эти края. Через нее прошел и он, Дмитрий Исаев, именно здесь заключенный-парикмахер равнодушно снял его волосы. Повсюду бесстыдно снял.
Здесь старший банщик и сказал равнодушно:
— Начальник тюрьмы приказал тебе быть истопником дезокамеры. Так что валяй…
С этого дня жизнь заключенного Дмитрия Исаева пошла вовсе по другой колее: истопнику дезокамеры работать надлежало почти круглые сутки, потому в банные дни случалось и так, что даже спать он не возвращался в камеру; просто, урвав десяток минут, валился на лавку в маленьком закутке за клокочущим титаном, и моментально его с головой будто захлестывала тьма, напрочь лишенная запахов и звуков. А ночами он сидел перед печью дезокамеры, пожиравшей метровые поленья, сидел перед печью, глядел на беснующееся пламя и думал, думал. Чаще всего о том, что еще три года назад у него была семья. Жена, дочка и сынишка. Нормальная человеческая семья, в которой были свои радости, печали и даже раздоры. Теперь у него нет семьи. И жена, и дочка, и сынишка пали от рук фашистов. Вроде бы ни одного дня они не бывали на фронте, а убиты врагом… Может, ему больше по сугубо военной линии повезло? Нет, и этого не скажешь. Ведь жизнь уже с горки покатилась, а чего он, Дмитрий Исаев, достиг на военном поприще? За все долгие годы военной службы дополз только до командира батальона. И то — словно в насмешку! — лишь для того, чтобы вдруг рухнуть на самое дно препоганой болотины!.. Допустим, не все семь лет, а меньше придется ему отсидеть за решеткой, колючей проволокой и прочнейшими замками. Допустим такое, поскольку многие подобный вариант провозглашают. Но сколько времени все же придется пробыть за решеткой? Если даже и половину срока, подаренного трибуналом, все равно для него это много. Ведь он, Дмитрий Исаев, уже далеко не мальчишка, ему ой как трудно будет начинать всю жизнь заново. Хотя почему «всю жизнь»? Не всю, а лишь малый остаточек ее…
Тогда, в эти бессонные часы, проведенные у гудящей печи, он и убедил себя, что будет просто преступлением, если он напишет Катерине Михайловне о своем сегодняшнем положении. Почти полностью потерял надежду на благоприятный для себя ответ кого-то из тех, к кому письменно обратился за помощью, но все же ждал чего-то; длиннющими ночами топил печь, в банные дни работал в дезокамере и… ждал.
Работать в дезокамере — значило и принимать от заключенных их одежду, пропахшую потом, навешивать ее на железные крюки и все это подавать товарищу, который, изнемогая от жары, стоял в печи и цеплял эти крюки на железные стержни, вделанные в переднюю и заднюю стенки дезокамеры по всей ее длине. Случалось, конечно, и наоборот, но ему чаще выпадало лезть в дезокамеры уже за прокаленной одеждой. Лезть навстречу нестерпимому жару, от которого приходилось под шапкой прятать уши, и множеству запахов, грозивших вот-вот удушить, лезть туда, хватать раскалившиеся крюки с одеждой и так подавать их напарнику, чтобы ненароком не обжечь его.
Тяжелой и неприятной была эта работа. Но она была! Она даровала часы, когда он забывал о своем положении, когда вновь чувствовал себя нужным людям!
Случалось, когда работал в жаркой и душной дезокамере, сердце чувствительно прихватывало. Но он к тюремному врачу не обращался, хотя и был уже знаком с ним: боялся, что тот немедленно отстранит от работы, объявив ее вредной для его здоровья.
Канули в лету, январь, февраль и первые числа марта 1945 года. Заключенный Дмитрий Исаев вроде бы смирился с мыслью, что еще многие-многие месяцы он проведет в этих стенах. Однако сполошный весенний ветер вдруг ворвался и сюда, скользнул за решетки, колючую проволоку и дверные запоры, неизменно лязгавшие зло, угрожающе предупреждавшие, что с любым арестантом может быть и того хуже, если… И вдруг 20 марта утром, когда заключенный Дмитрий Ефимович Исаев готовился загрузить в дезокамеру первую партию одежды, в баню на секунду забежал Петр Манкевич и шепнул, сияя глазами:
— Упаковывай саквояж!
Сказал это, особо смачно выговорив не вполне понятное, но понравившееся ему слово «саквояж», и убежал. А заключенный Дмитрий Исаев, боясь окончательно поверить догадке, ушел в свой уголок за титаном, в котором сейчас клокотал кипяток, и там, враз обессилев, опустился на лавку, тревожно вслушиваясь в болезненные удары разбушевавшегося сердца. Он не замечал ни того, что лавка только-только ошпарена кипятком, ни удивленных, встревоженных взглядов банщиков, сновавших мимо. Сидел молча, предпочитая ничего не видеть и не слышать: не хотел, чтобы быстро рассыпались в прах эти минуты, счастливейшие за последние месяцы.
Дежурный по тюрьме пришел лишь часа через два, когда Дмитрий Исаев уже посчитал, что Петр Манкевич передал ему непроверенный слух. Полновластным хозяином вошел в баню дежурный по тюрьме, строго, подозрительно оглядел всех, кто там оказался, а сказал только ему, Дмитрию Ефимовичу Исаеву:
— По протесту Генерального прокурора СССР Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела ваше дело. Так что на выход. С вещами.
23
Однажды Зелинский вдруг сказал, что любой человек, какое-то ощутимое время бывший арестантом, потом обязательно обнаруживает в своем характере некие изменения. Самые различные, даже непредсказуемые. Например, одни вроде бы вовсе перестают бояться тюрьмы и наказания вообще, зато другие — стоит лишь намекнуть, что подобным проступком можно прогневить начальство, — начинают захлебываться в собственном холодном поту. Почти год назад это было сказано. В тот момент, когда их батальон упорно держал оборону, в его строю насчитывалось всего семнадцать человек. Измотанных беспредельной усталостью до такой степени, что каждый из них невольно думал лишь о самом черном. Таковыми в судьбе Зелинского являлись те тягучие месяцы, которые он отсидел в Крестах.
Дмитрий Исаев, так неожиданно вновь оказавшийся на свободе, сразу же обнаружил в своем характере новое, народившееся в тюремной камере. В тот момент оно явным стало, когда вошел в кабинет начальника гарнизона — генерал-лейтенанта, на чуть впалой груди которого в ряд расположились четыре ордена Красного Знамени, — и протянул ему официальную бумагу, оповещавшую всех, что он, майор Исаев Дмитрий Ефимович, получив обмундирование, должен будет немедленно отбыть к месту своей службы — в такой-то полк такой-то дивизии, ведущей бои в фашистской Германии. Без робости, спокойно протянул свой пока единственный документ, словно общение с генералами было для него явлением обыденным.
Еще более уверенно держал себя, когда стал получать обмундирование. И новое, а не поношенное потребовал, и так долго перебирал его, примеряя, пока не подобрал по своей комплекции. Потом, прикрепив к гимнастерке не полевые, а золотистые погоны — мы тоже не лыком шиты! — зашел к председателю здешнего военного трибунала и не попросил, а потребовал, чтобы ему, поскольку вина с него полностью снята, немедленно возвратили его медаль. Единственную, на которую он имел право. «За оборону Ленинграда».
Председатель военного трибунала, привычным жестом бросив на нос очки, глянул в какую-то из бумаг, во множестве стопками и россыпью заполнявших его стол, нахмурился и сказал несколько растерянно и будто даже стыдясь своих слов:
