Олег Селянкин - Будни войны
— Я — старший лейтенант Мышкин. Мне поручено вести следствие по вашему делу.
Он, дав майору возможность опуститься на указанный ему стул, и задал для начала самые обыкновенные анкетные вопросы: когда и где родился, кто родители, с какого года служит в Советской Армии, участвовал ли в боях с фашистами, если да, то где и когда, женат или холост. О многом подобном спросил старший лейтенант. Майор Исаев уже начал было успокаиваться, убаюканный ровным и вроде бы доброжелательным голосом следователя, когда тот вдруг предложил ему немедленно снять с груди медаль «За оборону Ленинграда». Дескать, не подобает ей красоваться на груди подследственного; она, мол, будет приобщена к делу.
Старший лейтенант Мышкин не расставлял майору Исаеву хитроумных ловушек, не пытался заманить его в лабиринт каверзных вопросов; он записывал вроде бы только правду. Но как-то очень своеобразно. Так, если верить протоколу допроса, получалось, что роту штрафников майор Исаев почти обманом заманил в свой батальон, что он лично приговорил к расстрелу не одного, а трех провинившихся солдат. Настолько туманно все было изложено, что и не разберешь, в чем же виноват он, майор Исаев. В расстреле одного штрафника или в том, что помиловал двух других?
Майор Исаев, разумеется, обратил на это внимание старшего лейтенанта. Тот глянул на него леденящими глазами и спросил:
— А вы, включая штрафников в состав батальона, разве не думали об увеличении его численности?
— Конечно, и такое в мыслях мелькало…
— Тогда в чем вы обвиняете меня? Или не с ваших слов я веду запись? — И после небольшой паузы высказал вовсе неожиданное: — Если же говорить откровенно, вы по гроб своей жизни должны будете благодарить меня за то, что не подвожу вас под статью, которая указывает на антисоветскую пропаганду. Имею все основания для этого, но, зная, что вы подлинный офицер-фронтовик, не леплю ее вам… И вообще я должен прямо оказать вам, что вы ведете себя так, словно мы с вами кровные враги! Здорово разозлился старший лейтенант Мышкин, не достал, а выхватил из пачки очередную папиросу и так яростно крутанул ее между пальцев, что бумага лопнула и табак просыпался на пол. Это, похоже, подействовало отрезвляюще, и закончил он внешне вполне миролюбиво:
— Обращаю, гражданин Исаев, ваше внимание еще и на то, что в протоколе нигде не сказано, что вы приказали расстрелять трех человек, я, как следователь, которому поручено вести это дело, только бесстрастно зафиксировал ваше первоначальное намерение. К слову, мною подшита к делу и бумажка за подписью командира полка. Та самая, в которой он упор делает на то, что вы не подали команды: «Пли!..» Честное слово, иной раз смешно становится, когда вас, строевиков, слушаешь: будто без команды «пли» те двое не подозревали, зачем им велели раздеться, могилы рыть… Еще раз повторяю: все, как оно было, вы сможете подробнейшим образом рассказать трибуналу.
«Гражданин Исаев»…
И он понял, что его обязательно будет судить военный трибунал. Скорее всего за то, что приказал расстрелять одного, а не всех трех. А вот антисоветская пропаганда…
И он опросил нарочито смиренно:
— Если можно, гражданин следователь, поясните мне, пожалуйста, в чем выражается моя антисоветская пропаганда?.. Или вы пошутить изволили?
— Я при исполнении служебных обязанностей, и шутить мне никак не дозволено! — сказал будто отрезал тот, но чуть погодя все же смилостивился: — Вы во всю глотку вопили, что пистолет надо носить так, как это принято в фашистской армии. Дескать, это удобнее, целесообразнее… Не только орать такую несуразицу изволили, но и личным примером слова свои подкрепляли… Или, скажете, пистолетик вы на поясном ремне не левее своего пупка и не рукояткой к нему носили?
Вот теперь стало окончательно ясно, что спорить, отстаивать свою правоту, даже самое очевидное — сейчас бесполезное дело: этому старшему лейтенанту приказано провести следствие не для выяснения истины, его просто обязали найти то, что дало бы возможность судить майора Исаева. Судить военным трибуналом. И следователь Мышкин обязательно уцепится за что-нибудь. Ишь, про запас и разговоры о ношении пистолета в уме держит…
И майор Исаев, подавленный, почти сломленный этим открытием, теперь до конца допроса лишь сухо, кратко отвечал на вопросы старшего лейтенанта Мышкина, не сделав даже попытки пояснить что-либо.
Без единого возражения он и подписал все страницы протокола допроса.
Лишь потом, вновь оказавшись в том же каменном закутке, куда вчера ночью сунула его судьба, вдруг вспомнил, что полковник Муратов не забыл о нем, ищет пути если и не к спасению его, то уж к смягчению наказания. Вспомнил это и сразу подумал, что за свое право жить по-человечески надо бороться до последней возможности, что негоже, почти не глядя, вовсе не задумываясь, подписывать все, подсунутое тебе следователем.
Еще безвольно, апатично подумал об этом.
А потом, когда, чтобы истопить печь, пришел пожилой солдат, ставший за эти часы чуть ли не родным человеком, между ними состоялся короткий разговор, который начал майор Исаев:
— Как считаешь, меня взаправду судить будут? Или только попугают трибуналом?
Солдат помолчал, потом все же сказал устало, сказал с какой-то надрывной душевной болью:
— Может, и пройдет беда мимо, если, как говорят в народе, когда ты родился, солнце тебе точнехонько в зад светило… А ежели честно, непременно будут судить тебя… Поскольку с фронта сняли, сюда доставили.
— А за что меня судить? За мной числится какое-то уголовное преступление? Или я что-то во вред нашему народу совершил?
— Вину и за грудным пацаном найти можно.
Какое-то время помолчали, глядя на огонь, весело пожирающий сухие березовые поленья. И вдруг майора Исаева осенило, он спросил почти радостно:
— Слушай, а ты сможешь достать бумаги? Писчей? Побольше?
— О помиловании просить будешь?
— Просить о помиловании — признать за собой вину, а я ее не чувствую… Товарищу Сталину подробно опишу всю свою жизнь. С самого первого по сегодняшний день. Он поймет, он не допустит, чтобы покарали безвинного!
— Безвинного — это с какой «кочки» факты разглядывать…
— Ладно, допускаю, что в том положении было у меня и еще какое-то решение. Допускаю такое. Но — веришь? — не видел я тогда его. И сейчас не вижу!
— Я-то тебе верю, — вздохнув, ответил пожилой солдат, кочергой пошевелил в печке поленья, и сноп искр рванулся в дымоход.
Пожилой солдат принес бумагу, нарезанную несколько зауженными листами, чернильницу-непроливашку и самую обыкновенную ручку школьника. Майор Исаев, метнулся к столу, лихорадочно-торопливо подровнял листы сероватой бумаги, только макнул перо в чернильницу — тут пожилой солдат и сказал:
— Совета моего, конечно, можешь и не принимать. Однако не ты первый в этой камере за стол сел, чтобы слезное прошение о помиловании накорябать… Говорят, чаще всего счастье выпадало тем, кто Михаилу Ивановичу писал. Калинину, значит.
Майор Исаев написал за один присест Сталину и Калинину. Подумав, еще и Ворошилову. Как наркому, при котором столько лет без единого проступка прослужил в армии. Пожилой солдат детьми своими поклялся, что обязательно завтра же отправит все три послания. И сразу Дмитрию Исаеву с чувством огромной внутренней неловкости подумалось: а вдруг так случится, что все трое откликнутся на его вопль?
Непоколебимо верил, что хоть от кого-то одного из них, но помощь обязательно придет. Однако она явно не спешила. Зато следствие полностью завершилось за два дня, а еще через четверо суток состоялось и заседание военного трибунала, на которое Дмитрия Исаева, сняв с него погоны, привели уже под конвоем автоматчиков.
Трибунал тоже зря не транжирил время: терпеливо выслушав подробный рассказ недавнего майора о том, что в те дни происходило у него в батальоне, и не задав ему ни единого уточняющего вопроса, судьи ушли в соседнюю комнатушку. Они должны были без постороннего влияния выработать справедливый приговор.
Совещались судьи не так чтобы долго. И первые слова приговора Дмитрий Исаев воспринял с вновь народившейся надеждой. Та светлая надежда сразу умерла, как только было сказано, что за превышение власти он, гражданин Исаев Дмитрий Ефимович, приговаривается к семи годам лишения свободы. И вовсе гранитным многопудовым надгробием упали слова: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Еще накануне, ознакомив пожилого солдата со своим обвинением, Дмитрий Исаев узнал, что его статья относится к разряду «резиновых»: суд, не выходя за ее рамки, запросто мог дать ему срок отсидки от шести месяцев до десяти лет — это по первому из ее пунктов; а если следователь умудрится подсунуть под второй, и расстрел схлопотать не трудно. Еще сказал, что не помнит случая, чтобы в подобной ситуации трибунал предпочел дать месяцы заключения: дескать, у него душа щедрая, она осужденному обычно лишь годы отмеривает.
