Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
И красивые девушки машут нам из своего окна, за которым светится цветной фонарик.
И тогда мы исполняем для них песню, так как не можем подняться к ним наверх. Мы поем старинную песню: «Она была самым красивым ребенком из тех, кого ты мог бы найти в Польше. Но нет, но нет, шептала она, я не целуюсь».
Это явное нарушение дисциплины. Поэтому я тихонько удаляюсь, когда во второй раз появляется высокий старшина со стальными зубами и отдает команду: вечерняя зоря!
По узкой лесенке я поднимаюсь вверх в комендатуру, разместившуюся в будке.
Дежурный знает меня в лицо.
— Ты активист? — спрашивает он, не поднимаясь с лавки, когда я уже спускаюсь по лесенке вниз на улицу. Я живу недалеко от лагеря.
Вместе с Гансом и Карлом я живу в городе в нашей собственной комнате. С адресом, улицей и номером дома. Евстафьевская улица, дом сорок. Вот туда я сейчас и направляюсь. От лагеря до моей квартиры всего лишь пять минут хода. Но этого вполне достаточно, чтобы успеть забыть о колючей проволоке.
В окнах многих домов все еще горит свет. Часто он горит здесь всю ночь напролет. С одной стороны, из-за клопов, а с другой стороны, потому, что в домах нет счетчиков. Лишь на некоторых окнах висят занавески. Вместо них в каждом окне виднеется настоящий забор из самых разных красивых цветов. Высокие фикусы возвышаются над экзотическими цветами или над скромными геранями.
Там у людей их квартиры. Там они живут, в счастье или в печали. Как же хорошо, что есть такие квартиры! Когда я поднимаюсь по лестнице в нашу большую комнату в доме на Евстафьевской улице, то вижу, что Ганс еще не спит. Мы обмениваемся впечатлениями. Ведь, в конце концов, он староста актива, и я должен отчитаться перед ним.
— С кем ты сегодня разговаривал? — спрашивает Ганс и аккуратно вешает свои галифе на спинку стула.
— Ну, с теми, с кем обычно, — говорю я и задуваю фитиль керосиновой лампы. — Точнее говоря, я познакомился с хорошим учителем, он может организовать хор. Ты сам можешь поговорить с ним об этом. Я не хотел бы опережать события.
— Что значит «с теми, с кем обычно»? — наседает на меня Ганс. — Почему ты не разговариваешь с таким людьми, как Кубин?
— О чем мне разговаривать с Кубиным? Пленные быстренько разберутся, какая свинья этот Кубин.
Я знаю, что беспокоит Ганса.
— Я не считаю, что это хорошо, если другие пленные заметят, что мы, активисты, общаемся с Кубиным.
— Дело в том, что Кубин пожаловался на тебя, — поясняет Ганс.
— Да? Даже так? — говорю я, растягивая слова, и натягиваю одеяло до подбородка. Какое же отличное одеяло! Теперь мне только остается найти тюфяк получше, и я буду спать как дома! — Что же он такого особенного сказал? — возвращаюсь я к Кубину. Меня постепенно уже начинает раздражать, как Ганс из-за всякого пустяка устраивает скандал.
— Кубин рассказал, какой ты на самом деле активист. Он собирается тщательно следить за тобой. По его словам, ты предпочитаешь разговаривать с теми, кого он считает фашистами.
— Ну и что?! — Я стараюсь представить дело с другой, более веселой стороны. — Разве я, как активист, не обязан разговаривать прежде всего с теми, кто пока еще не является стопроцентными антифашистами? Сам Кубин уже давно на сто пятьдесят процентов антифашист!
Ганс терпеть не может, когда я так шучу. Ведь он староста актива.
— Прекрати пороть чушь! Ты прекрасно знаешь, кто такой этот Кубин. Он уже однажды впутал нас в неприятную историю в лесном лагере. Правда, я не знаю, насколько это верно, но ходят слухи, что к нам в лагерь должен приехать Борисов. Кубин утверждает это. Он собирается подать Борисову докладную записку. По его мнению, восемьдесят процентов военнопленных городского лагеря являются убежденными фашистами!
— Сердечно поздравляю! — вздыхаю я. Но поскольку я знаю, что у Ганса больное сердце, то добавляю примирительным тоном: — Ну хорошо, я буду иметь это в виду и сделаю соответствующие выводы!
Помирившись, мы засыпаем. Каждый в настоящей кровати. Каждый со своими мыслями.
Утром мы с Гансом идем купаться.
— Сегодня Карл пойдет в лагерь и проследит за выходом на работу рабочих бригад. Не обязательно каждый раз всем нам присутствовать при этом! — говорит Ганс.
Пока Карл вернется из лагеря и принесет кастрюлю с завтраком, у нас есть около часа времени.
— Нам надо раздобыть себе плавки! — говорю я, когда мы раздеваемся позади одного из домов. Хотя пляж и каменистый, но это все плоская галька.
— У тебя есть какая-нибудь подстилка? — спрашивает Ганс.
— Как насчет наматрасника?
— Тогда нам надо будет подольше побыть здесь, чтобы раздобыть все необходимое!
Ганс уже по колено вошел в воду. По правде говоря, он тоже сильно исхудал. Когда видишь его тощий зад, то уже не удивляешься тому, что у него совсем ничего нет на ребрах.
Мы делаем несколько гребков и отплываем от берега. Наши руки быстро устают.
— Давай лучше позагораем! — предлагаю я.
Метрах в пятидесяти от нас в воду входят три девушки.
Они вышли из-за забора позади своего дома и уже оказались в воде.
— Довольно бойкие!
Старшая из них скрестила руки на груди, прежде чем проплыть мимо нас, словно безмятежная лебедушка.
— Лучше бы она купила себе купальник!
Обнаженные груди плавающих вдали юных девушек похожи на нежные кувшинки, но то, что колышется у этой толстушки…
— Даже на Боденском озере не намного красивее, чем здесь! — восклицаю я. Облака над лесистым берегом могли бы быть Альпами.
Мы швыряем плоскую гальку в воду, и та прыгает по волнам.
Моя последняя прыгнула пять раз.
Разве здесь не чудесно! В любом случае мы предложим лейтенанту Лысенко разрешить всему лагерю искупаться здесь вечером после работы.
— Все-таки я раздобуду себе плавки! — заявляет Ганс, собираясь еще раз искупаться. После ранения и операции у него осталось только одно яичко.
— Дружище, повернись! — поддразниваю я его. Неожиданно совсем близко от нас проплывает лодка с базарным людом. — Да ты же позоришь всю нацию!
Глава 26
— Очень важно, чтобы у нее сразу сложилось благоприятное впечатление о нас! — говорю я Гансу, когда мы собираемся нанести визит новой политинструкторше, чтобы представиться. — У нее не должно возникнуть впечатление, что она может обращаться с нами как с обычными пленными.
Лагерная канцелярия размещается в одном из ближайших домов. Это красивое двухэтажное здание. Возможно, когда-то оно служило летней резиденцией какому-нибудь русскому князю, как наш дом на Евстафьевской улице. Как же приятно пройтись по широким каменным плиткам вестибюля!
Мы входим без стука в просторное помещение. Сидящий за письменным столом древний ветеран передвигает туда-сюда черные и красные костяшки на деревянных счетах. Но в конце у него опять не сходятся проценты выделения хлеба рабочим бригадам.
Молоденькая секретарша накалывает какую-то бумагу на гвоздь, вбитый в стену, — видимо, так она оформляет подшивку документов.
Здесь же сидит и заведующий вещевым складом, к которому уже несколько недель я пристаю с просьбой выдать мне пару сапог. У него на все мои просьбы одна отговорка: «Будут завтра!»
Мы с Гансом сразу проходим в комнату политработников, где новая политинструкторша назначила нам встречу на десять часов утра.
Когда наша начальница предлагает нам сесть, мы выкладываем на стол толстую папку с документами и свежую стенгазету, которую принесли на проверку. Наша начальница растерянно смотрит на большой лист стенгазеты, которую должна завизировать.
— Я совсем недавно занимаюсь этой работой! — признается она нам.
«Тем лучше! Главное, чтобы она быстро одобрила все, что мы от нее хотим!» — думаю я.
Когда мы спрашиваем, как ее зовут, она очень аккуратно пишет на листке бумаги «Марина». Она приходит в восторг оттого, что мы спросили ее об этом. Оказывается, она приехала из Москвы. По ее словам, она не очень хотела ехать в Осташков, в глухую провинцию.
Мы ведем себя по отношению к ней очень предупредительно и подчеркнуто вежливо. И это совсем не притворство с нашей стороны, так как, когда она склоняется над столом, чтобы написать свое имя, ее распущенные волосы по-королевски рассыпаются по плечам, на которых красуются красные погоны войск НКВД. Она младший лейтенант государственной безопасности.
— Спасибо! — говорим мы по-русски и с легким поклоном принимаем листок с ее именем и изящной подписью. — Ее зовут Марина! — говорим мы с Гансом, выходя на улицу с завизированной стенгазетой.
Но на следующий день Марины уже нет в ее кабинете.
— Переведена на новое место! — поясняет лейтенант Лысенко.
Это совершенно типичный случай для нашего плена. Часами готовишься к тому, чтобы найти подходящие слова в разговоре с нужным человеком. Волнуешься, стараясь запомнить его имя и звание. И вдруг выясняется, что все было напрасно. Не успело пройти и полдня, а человека уже нет на месте!
