Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Это стихотворение я сочинил на второй день нашего движения и прочел всему вагону. Не Бог весть какая поэзия, но всем понравилось, только через некоторое время ко мне подсел пожилой казак, судя по следам споротых нашивок, урядник или вахмистр, и сказал: «Стишок, конечно, хороший, только ты его больше вслух не читай. Не забывай, куда нас везут. Ты знаешь, что за этот стишок ты можешь лишних лет десять лагеря получить?»
Я ему не поверил. Не может быть, чтобы человека сажали за решетку за несколько сказанных слов, да еще на столько лет. Однако впоследствии я не раз убеждался в том, что старый казак был прав. Чаще всего это относилось к людям, пробывшим всю войну в лагерях военнопленных и не имевших никакого отношения к освободительным антикоммунистическим движениям. Я думаю, что не существовало ни одного военнопленного красноармейца, который во время пребывания в плену ни разу не материл «семиэтажно» и Сталина, и ВКП(б), и всю советскую власть плюс электрификацию. Но кому-то это обстоятельство попадало в «фильтрационное» дело, а кому-то — нет. И появились такие формулировки: «во время пребывания в плену… неодобрительно отзывался… осуждал… тем самым способствуя…», и — десять лет!
Я встречал человека, который также до конца войны был в лагере военнопленных. Он окончил десятилетку и что-то знал из немецкого языка, примерно на моем уровне, то есть свободно разговаривать не мог, но сводки в газете понимал прилично. А какая жизнь в лагере: на работу под конвоем, на работе — под охраной, с работы — под конвоем, в лагере — за проволокой. Ниоткуда никакой информации, а всем ведь интересно, что же творится на белом свете. И его солагерники, зная, что он может хоть что-то понять из газеты, тащили ему любой найденный обрывок газеты, а он рассказывал всем, что там нового. Хотя «Дас Оберкоммандо дер Вермахт» врало не меньше, чем Советское информбюро, все же что-то сообразить было можно. Так, если сегодня в сводке сообщают, что доблестные немецкие войска уничтожили в районе Курска тысячу советских танков и убили сто тысяч красноармейцев, а через месяц в новой сводке говорилось, что еще тысячу танков и сто тысяч красных солдат было уничтожено в районе Харькова, то было ясно, что немцы отступают, а наши громят и гонят их. И все радовались. А ему дали десять лет за «распространение в лагере военнопленных немецкой пропаганды». Так что, даже если бы я не участвовал в боевых действиях в составе казачьих войск, я бы все равно получил свою десятку, так как и я в свое время, будучи военнопленным, занимался тем же самым.
К слову сказать, обстоятельства, послужившие дополнительным резоном для получения мной лагерного срока, вполне можно счесть родственными описанным выше. Но об этом позже.
Неблизким был наш путь на родину: почти вся Европа и половина Азии. И, соответственно, достаточно длительным. Однако путь этот мне почти не запомнился. Видимо, по причине отсутствия запоминающихся событий — все было абсолютно монотонно: тук-тук, тук-тук. На станциях, где нам выдавали хлеб и баланду, мимо вагонов часто пробегала медицинская сестра — значит, эшелон располагал медпунктом.
— Ребята, больные есть? — останавливалась она у каждого вагона. — Ребята, милые, только не болейте, лечить у нас абсолютно нечем, только йод и аспирин.
И рассказывала, что в эшелоне уже немало больных, главным образом среди стариков и детей, и умершие есть, тоже из них же. В нашем вагоне, слава Богу, до самого конца скорбного пути нашего никто не заболел.
Запомнившихся же событий было два. Одно — когда наш эшелон медленно-медленно перебирался по мосту через Дунай в Будапеште, а на другом берегу размещалась большая батарея зенитных орудий с женским обслуживающим персоналом. Девушки махали нам руками и пилотками, крича: «Ждите там нас!» Наверно, видя в окошках молодые лица и считая, что двери вагонов открыты с противоположной стороны, они просто не поняли, кого это везут и куда.
Второе событие — пересадка в румынском городе Фокшаны с эшелона европейской колеи на другой, уже советской. Там мы пробыли двое суток и двинулись дальше.
Я не знаю точного маршрута, по которому двигался наш эшелон: мы много спали, да уже и не очень интересовались, куда же все-таки нас везут. Как-то все сделались равнодушными, так как уже хорошо понимали, что ничего хорошего нам ждать не приходится.
Наконец приехали в г. Белово Кемеровской области, и нам объявили, что это и есть конец пути. Однако через некоторое время двинулись обратно в сторону Кемерова, где и остановились окончательно.
Вот оно, место, предназначенное советской властью для процедуры прощения «прощенных» ею казаков: город Кемерово, шахта «Северная» и лагерь возле шахты.
Лагерь был огромный. Не могу сказать, сколько в нем было размещено людей, но когда привезли нас — примерно две с половиной тысячи человек, в лагере уже теснилось немало народа, а через несколько дней прибыл эшелон с полутора тысячами солдат из 1-й дивизии РОА генерала Буняченко.
Эти солдаты много рассказывали нам о событиях в Праге 5–7 мая 1945 года, когда на призыв восставших в Праге чехов 1-я дивизия вошла в город и частью уничтожив, а частью изгнав немецкие отряды подрывников и охранявших их крупные эсэсовские части, спасли тем самым от разрушения наиболее важные для города промышленные объекты и памятники архитектуры.
Советская «история» приписывает заслугу спасения Праги танковым частям генерала Рыбалко, которые вошли в Прагу только 9 мая — в уже веселый и празднующий освобождение город, где уже вторые сутки не было ни одного немца.
Но такова уж советская «историческая» наука.
В лагере нас разбили на роты, назначили командиров и писарей и разместили в бараках-полуземлянках, большая часть которых была ниже уровня земли, и только небольшие окошки чуть возвышались над землей. В бараках — двухэтажные нары-вагонки с невиданным количеством клопов. Никаких постельных принадлежностей, куртку подстелил, шинелью укрылся и уснул — молодость брала свое.
Население лагеря было пестрым: ходили женщины, с криками бегали мальчишки, расхаживали деды с палочками. Но большинство все-таки из нашего брата — молодых, строевых.
Уже на следующий день после нашего прибытия в лагере появились кадровики или вербовщики, не знаю, как их назвать, и призывали записываться шахтерам, слесарям, электрикам, механикам и прочим пригодным для работы в шахте специалистам.
Я разок повыпендривался, подошел к одному из таких кадровиков и, сдвинув фуражку на левое ухо, спросил: «Минометчиков не надо?» Он чертом на меня посмотрел.
Что это был за лагерь и для каких целей он создавался властью, мы узнавали постепенно, малыми дозами, но я расскажу читателям сразу, для большей ясности. Это был ПФЛ, проверочно-фильтрационный лагерь СМЕРШа № 525 с какой-то дробью, которую я уже не помню. Он предназначался для сортировки всех привезенных из-за границы советских граждан (фактически в нем было немало эмигрантов и граждан других стран) на предмет их виновности перед советской властью и принятия решения о передаче конкретного человека в трибунал, где ему было обеспечено 10 лет лагерей или 15 лет каторги, или о направлении его в ссылку на 6 лет (эти люди работали и получали заработную плату как вольнонаемные, но не имели паспортов и не имели права менять по своему желанию место работы и место проживания).
Кто не работает, тот не ест, поэтому мы должны были работать все время нашей «фильтрации» на шахте, отрабатывая и наше содержание, и содержание многочисленной охраны, посты которой, не говоря уж о самом лагере, стояли на всех выходах из шахты на поверхность.
Шахта «Северная», одна из крупных на Кузбассе, дает в сутки несколько тысяч тонн угля (сколько точно, уже не помню, а ведь знал в свое время). И вот нас ведут на шахту огромной колонной; охрана с обеих сторон чуть ли не сплошной стеной, все с автоматами, направленными на нас. Как они, мерзавцы, все-таки нас боятся! Потом, со временем, охрана стала менее многочисленной и не так устрашающе вооруженной.
В шахтерской раздевалке нам выделяют по два шкафчика: для чистой одежды и для спецовки. Раздеваемся догола, получаем спецовку, нижнее белье, куртку, портянки, резиновые чуни, рабочую каску. Все это уже было в работе, и мы, еще не добывшие ни одного килограмма угля, все уже в угле, как черти. В ламповой получаем лампочки, которые втыкаем в каски, а аккумуляторную батарею — на пояс. Всё — мы готовы к добыче угля (хотя сами шахтеры говорят «добыча» с ударением на первом слоге).
В шахте «Северной» добыча угля ведется на двух горизонтах: первый — 160 метров от поверхности земли, и второй — 260 метров. Нас, то есть группу, в которой нахожусь и я, опускают клетью на первый горизонт, и мы идем с полкилометра, а навстречу нам, заставляя нас прижиматься к стенам, проносится электровоз с шестью-семью вагонетками, нагруженными углем. Это уже добытый уголь, который где-то там будет подниматься на поверхность.
