Анатолий Баяндин - Отчаянная
Шкалябин был удивлен таким откровенным признанием. Раньше Аня так не говорила. И тогда он сказал:
— А я, знаете, люблю, люблю все изящное, красивое. Это, конечно, вас удивит, но, видите ли, — он опустил глаза, потер крупный тяжелый подбородок, — это потребность, без которой жизнь становится… Ну как бы вам сказать, сухой, что ли, упрощенной и менее интересной.
— Это я чувствую, — сказала Аня.
— Но такие испытания, как война, — продолжал Шкалябин, — на время стирают эту потребность, то есть, не совсем стирают, а как-то пригашают…
— И человек делается другим, да?
— Пожалуй, — задумчиво ответил он. — Другим ровно настолько, насколько этого требуют обстановка, долг, совесть.
— И вы теперь такой?
Шкалябин смутился.
— Не знаю… может, такой, — неопределенно ответил он.
Аня больше ни о чем не спрашивала, лейтенант занялся своими делами.
И теперь Ане стало как-то неловко. Ведь ему хотелось, очень хотелось поговорить здесь, во фронтовой землянке, об искусстве, о том прекрасном, что облагораживает человеческую душу, делает ее тоньше, красивее. Он соскучился по своей профессии, он просто хотел на миг забыть о войне, о тяготах окопной жизни. А она? Она оказалась такой невеждой…
Аня попросила Алехина показать ей рисунок. Связист достал из вещевого мешка потертый с замусоленными корочками блокнот, бережно его раскрыл, обтер пальцы о полу шинели и вытащил небольшой кусок ватмана с портретом самого Алехина. Аня видела сходство, видела одухотворенный взгляд Алехина, внимательный и строгий, но почувствовать то прекрасное, о чем говорил Шкалябин, не могла. И ей стало еще обиднее за себя, за все, к чему она стремилась сердцем, а понять не умела.
— Нравится? — спросил Алехин.
— М-м, нравится.
— Хороший художник наш лейтенант. — Алехин так же бережно убрал рисунок, тщательно перевязал вещмешок.
— Память! — подняв кверху указательный палец с черной каемкой грязи за ногтем, многозначительно произнес связист.
Ане захотелось что-нибудь сделать для этого солдата с мятыми погонами на плечах, сделать хорошее, доброе.
— Дай я ногти тебе обстригу.
Алехин, согнув пальцы в кулак, внимательно осмотрел их, усмехнулся:
— Эх вы, бабы, бабы! Кто только вашу сестру научил так просто в Душу лезть? — И, рывком разжав пальцы, добавил: — Давай!
Пока Аня стригла и чистила ногти, связист, запрятав маленькие глазки под лохматыми бровями, мурлыкал какой-то мотив, знакомый и близкий. Но как ни силилась Аня вспомнить, откуда он — не смогла.
Неожиданно, оборвав мурлыканье, Алехин спросил:
— Скажи, Пашка что-нибудь напроказил?
Аня ответила не сразу.
— Нет, не очень. Лучше сам у него спроси.
Алехин покачал головой.
— Попадись он мне — всыплю! — пригрозил он, подставляя другую руку. — Ни с того ни с этого он не смотался бы во взвод. И правильно сделал, что смотался. Здоровый, как тюлень, а околачивался возле командира.
С этого дня у Ани появился защитник, на которого сна могла положиться.
Аня ходила из взвода во взвод, инструктировала санитаров, раздавала солдатам только что полученные индивидуальные пакеты. Солдаты жаловались то на одно, то на другое, но все эти жалобы были просто предлогом, чтобы поговорить с ней.
— Скажи, сестричка, чем вывести мозоли?
— Товарищ санинструктор, дайте соды, изжога печет!
— Аня, посидите с нами, мы вам сказочку расскажем.
— Моя жинка, сдается мне, трохи похожа на вас.
— Землячка, ежели меня поранит, так ты тово… не сразу руку или ногу обкарнывай, а когда сам велю.
Аня улыбалась и отвечала как могла. Но среди шуток и просьб слышались ядовитые реплики:
— Пашку-то в окопы прогнала!
— Говорят, с лейтенантом шуры-муры…
Аня резко обернулась. Перед ней стоял приземистый солдат с бабьим лицом, изрытым сеткой тонких морщин. Солдат держал в одной руке кусок сала, в другой — горбушку хлеба и, наворачивая за обе щеки, ухмылялся маслянисто и нагло. Заплывшие глаза, губы, толстые и дряблые, на которых блестели следы шпига, были до того отвратительны, что Аня сделала шаг к обидчику и наотмашь ударила его по лоснящейся щеке. Звук оплеухи показался ей звонким и противным. Солдаты, стоявшие поблизости, грохнули от смеха. Пострадавший мелко захлопал глазками, его челюсти замерли, точно он подавился заглоченным не впрок куском сала, переступил с ноги на ногу, матюкнулся.
— Ишь ты… драться. Я те припомню.
Стоявший рядом с ним высокий солдат с черными, коротко подстриженными усами положил на его плечо широкую руку, легонько встряхнул.
— Кому грозишь, сволочь! Получил — и будь доволен! По заслугам и награда! Понял? — Он повернулся к девушке: — А ты, товарищ санинструктор, не бойсь! Он давно искал то, чего нашел.
Аня, красная от волнения, протиснулась между солдатами, пошла по траншее дальше. На повороте встретила Пашку. Еще этого не хватало. Хотела пройти мимо — преградил дорогу. Помолчали.
— Правильно, Аня! И со мной надо было так же, — чуть слышно прошептал он.
Аня вскинула глаза. Лицо Пашки было бледно-зеленоватым, веки воспаленными, губы кривились, как у готового заплакать ребенка. Казалось, он не спал уже несколько ночей. Девушке не хотелось вступать с ним в разговор. Она еще не пришла в себя от обиды, нанесенной только что нагло, трусливо, точно удар из-за угла.
Пашка смотрел без прежней вызывающей искорки в серых навыкате глазах.
— Я не виноват в этом. — Он кивнул головой в сторону все еще смеющихся солдат. — Я никому ничего не рассказывал. Прости, ежели можешь. — И притиснулся к стенке траншеи, освобождая дорогу.
Аня прищурилась, как будто раздумывала: что предпринять, как быть? И, не говоря ни слова, двинулась дальше, в другой взвод, раздать оставшиеся индивидуальные пакеты.
7
К ночи подул северный ветер. Посвежело. Поднявшаяся пыль слилась с черной роздымью мрака. Взлохмаченные тучи с мертвенно-бледными толстыми краями повисли над землей, придавили ее своей тяжестью. Воздух отсырел, стал плотным и гулким. Летящая пуля была похожа по звуку на снаряд. Ракеты вычерчивали тускло-желтые дуги и, рассыпаясь, гасли. Солдаты лязгали котелками, получали поздний ужин.
Аня возвращалась усталая. Ей не хотелось больше блуждать по тесным и душным траншеям, и она, дойдя до поворота, где повстречалась с Пашкой, вылезла на открытое место, Северяк ударил в лицо, пыль, пропахшая дымом взрывчатки, ослепила глаза. Чтобы быстрее пробраться до ротной землянки, девушка двинулась напрямик через буерак, заросший бурьяном и шиповником.
Тучи наскакивали друг на друга, разбегались в разные стороны и снова бодались, как разыгравшиеся бараны.
Аня шла ощупью. Воронки от снарядов, заброшенные окопы и ходы сообщения часто преграждали дорогу. Над головой повизгивали шальные пули, порывы ветра срывали пилотку, лохматили волосы.
И Ане вдруг захотелось завыть, завыть по-бабьи, тонко, раздирающе, как по покойнику. Здесь, в буераке, никто не услышит, а если и услышит, то подумает, что ветер.
Девушка застонала и повалилась на изрытую войной землю. Клокотало в груди, раскаленными клещами сжимало горло. Откуда-то появилась тошнота. Аня судорожно загребала не успевший остыть от дневного зноя песок, невыплаканная боль подбрасывала и колотила тело. Девушка знала, что это один из тех нервных припадков, когда только слезы, поток слез может облегчить внутреннюю боль. Но слез не было, глаза оставались колюче-сухими. Она прикусила обшлаг гимнастерки вместе с кожей руки и стонала… стонала. И вдруг истошный вопль вырвался из самого сердца Ани; «А-а-о-в!» Она уже не соображала, что делает. Ветер подхватил этот одинокий вопль и швырнул его вместе с песком в клубившуюся ночь. Изломанное детство, неудачная юность, оскорбленная молодость, сознание своего бессилия и никчемности, поцелуй Пашки и его гнусное подсматривание, цинизм жирного — и все, все вылилось в этом крике.
Сколько прошло времени, девушка не знала. Очнулась от прикосновения к волосам жесткой и теплой руки. Аня с трудом села. Она не сразу узнала Пашку. Пашка молча и необыкновенно ласково трепал ее короткие волосы, сидя перед девушкой на корточках.
— Не надо, Анечка, не надо, милая! Ради бога, не надо!
Когда же до ее сознания дошло, что это не кто иной, как Пашка, в сердце Ани уже не было ни ненависти, ни злобы, ни презрения. Беспредельная слабость сковала тело, да какая-то тупая пустота образовалась в груди. Та же жесткая рука осторожно смахнула с ее лица прилипшие стебельки сухой травы и комочки земли, поправила волосы, нахлобучила пилотку. От Пашкиной руки пахло потом и оружейным маслом. И девушке показалось, что этот запах ей давно-давно уже знаком.
Аня не любила духов. К материнским дешевым духам она никогда не притрагивалась, на свои не было денег. Она возненавидела тех девчонок, которые приносили с собой в школу приторный запах «Красной Москвы», «Кремля», «Сирени». Она знала, что только немногие имеют туалетные столики с собственными духами. Большинство же франтих украдкой пользовались мамиными склянками, банками, карандашами для ресниц и бровей. Но как бы ни ненавидела она расфуфыренных соучениц, самолюбие изнывало от тайной зависти.
