Тимофей Гнедаш - Воля к жизни
Заходит солнце, красные полосы ширятся и темнеют на горизонте. Сосны шумят над нашими головами. Прохладно и сыро в лесу. Вечерние тени ложатся на лица слушателей, и в сумерках внимательные, сосредоточенные глаза людей кажутся особенно большими.
Кравченко после собрания торопит меня и рослого светловолосого Бондаренко:
— Пойдем скорее!..
В селе Боровом в небольшой крестьянской хате начальник штаба партизанского движения генерал-лейтенант Строкач и генерал-майор Бегма сидят за крестьянским столом. Видно, что здесь только что закончилось совещание. В хате полно табачного дыма.
— Товарищ генерал-лейтенант, Бондаренко, доктор Гнедаш и я ждем вашего распоряжения, — говорит Кравченко.
— А как ваше настроение? — с улыбкой спрашивает Строкач. — Надеетесь добраться до Федорова?
— Хотим следовать по назначению…
— Ну что ж, хорошо, — говорит Строкач. — Завтра выступите с соединением Бегмы и часть пути на запад проделаете с этим отрядом. Дальше двигайтесь самостоятельно. Вас, товарищ Кравченко, назначаю старшим в группе…
Возчик Стефан
Леса, леса!.. Мачтовые сосны, раскидистые ели, могучие дубы. Птицы взлетают совсем близко от нас. Белые стволы берез, зеленая майская листва, голубое небо четко отражаются в чистой воде лесных озер. Шагом идут лошади и волы. Колеса прыгают по корням деревьев.
Мой возница Стефан идет рядом со своими волами. Кладь в фурманке не тяжелая. Но Стефан ни разу не позволил себе сесть на воз. Он очень бережет своих волов.
— Волы сгинуть, и я сгину! — говорит он. — Треба много рокив збыраты гроши, щоб купыты новых. Пять рокив працюваты у пана, покы купыш пару волив…
— Да и з воламы погано, — жалуется Стефан. — Нигде их пасты! Кругом панськи маеткы. Худобу вовсе нигде попасты. Гоныш на свои поля, а воны далеко. Пока приедеш на поле — пристануть волы. Приедеш на поле орати и там держи волив коло воза. Опять кругом панськи маеткы! А як выйшов вол на панську траву, зараз его загонять, продержать дуже довго да еще возьмуть велыкый штраф.
Слушая Стефана, я как будто читаю старинную, полузабытую книгу. Но нет, это не рассказ из давних времен помещичьего владычества, это живой человек повествует о сегодняшнем дне на оккупированной земле.
И одет он так, словно сошел с картины далекого прошлого. В потертой меховой шапке, в рыжей ободранной домотканой свитке, в лаптях, подпоясан поясом из прутьев кустарника, скрученных жгутом. Глаза Стефана глубоко запали в орбиты, нос заострен. Ступает Стефан так, словно тонкие ноги его слишком хрупки и едва выдерживают тяжесть тела. Бескровные губы, тощая жилистая шея — следы многолетнего, систематического недоедания.
— При Советах було дуже добре… — продолжает свой рассказ Стефан. — При панах соли не хватало, гасу[1]не було. А как пришли Советы — соли, гасу стало сколько угодно. Советы давалы коровы беднякам. Тилькы зовсим недовго булы у нас Советы…
Кругозор Стефана узок: волы, коровы, соль, керосин Пришибленность, робость — в каждом движении Стефана. Утром он говорит мне: «День добрый!» — и, несколько шагов не доходя до меня, низко кланяется так, как учили его паны и управляющие. Но когда Стефан произносит: «Советы… При Советах…» — в голосе его теплота.
Я слезаю с воза, чтобы размяться. Стефан предупредительно, встревоженно спрашивает:
— Що вы хочете? Прошу, прошу!..
Он старается угадать мои желания.
Наши три подводы движутся в составе огромного обоза. Начала и конца его мне так и не удается увидеть. В определенные часы все подводы останавливаются, лошадей и волов пускают пастись. В кустах дымят костры. В ведрах варится обед. Люди греются у костров, подсушивают обувь и одежду. Тихо, спокойно, четкий распорядок во всем. Где же враги, где «завоеватели»? Иногда кажется, что мы движемся не по немецким, а по советским тылам.
Но вот далеко впереди возникает перестрелка. Я берусь за автомат, Кравченко останавливает меня:
— Когда мы понадобимся, нас вызовут…
Проезжаем сожженную деревню. Свежее пепелище.
Здесь были дома, сейчас только обгорелые трубы торчат. А вдали пылает другая деревня. Зарево висит над нами всю ночь…
Следующей ночью надо перейти железную дорогу Сараны — Лунинец, охраняемую немцами. Один из отрядов соединения начинает перестрелку у моста около станции Бялой и отвлекает внимание немецкой железнодорожной охраны. Мы должны поскорее перебраться через железнодорожное полотно. Хриплым шепотом Стефан подгоняет волов:
— Ходь! Ходь!
Темно, льет дождь, совсем рядом трещат выстрелы.
— Ходь! Ходь! — уговаривает волов Стефан, но они, ничего не желая признавать, идут обычным своим шагом.
— Стукните их хорошенько! — советую я.
Но ему жалко ударить волов. Ведь это его волы! Он так боится беспокоить их, что словно не слышит стрельбы у моста, забывает о смертельной опасности.
— Ходь! Ходь! — шепотом упрашивает он.
Проклятые волы то ли из упрямства, то ли испугавшись стрельбы, шарахаются в сторону. Фурманка перевертывается, и я, не выпуская из рук автомата, лечу неизвестно куда ногами вверх. Не успеваю опомниться, как лежу в грязи под возом. Люди ругаются шепотом.
Якого чорта став?
— Погоняй скорише! Чого з волами нюнькаешся!
Задние подводы объезжают нас.
Ожесточенная перестрелка неподалеку.
В этот момент около воза появляется Кравченко. Спокойно и быстро помогает он мне и Стефану поднять фурманку. Шарит в темноте на дороге и кладет что-то поверх мешков. Это складной хирургический стол. Мы и не заметили в темноте, как он свалился.
Лицо, руки, шинель у меня в грязи. Волы бредут. Кое как мы удаляемся от места перестрелки. Осмелевшим голосом Стефан покрикивает:
— Ходь! Ходь! — как будто это восклицание может хоть что-нибудь улучшить в нашем положении.
Большую часть пути мы шагаем около возов. Овраги, болотца, крупные корни сосен… Часто попадаем в грязь и в воду. Хорошо тем, у кого на ногах прочные, непромокаемые сапоги. А в лаптях!.. Возница наш с утра выбирает, где ему пройти, но, когда лапти и онучи промокают насквозь, Стефан шлепает по лужам, не глядя себе под ноги.
Бондаренко и Кравченко
— …Вот так он шел. — Резким движением Бондаренко чертит на земле сухой веткой линию воображаемого поезда. — Шел со скоростью километров сорок в час. Мы здесь, в засаде. Тут кустики, редкий лес. Прямо перед нами канава и насыпь. Поезд приближается. Можно сказать, валится на нас. Только бы не выскочить слишком рано! И не опоздать. Руки, ноги дрожат. Не верилось тогда, в первый раз, совсем не верилось, что выйдет хорошо. Думал, и мина не взорвется и с поезда заметят — успеют затормозить.
Командир отряда толкает меня: «Давай!» Лежу, как примерзлый. Поезд-то далеко! Так мне кажется. А командир испугался, что я прозеваю, как крикнет мне в ухо: «Давай!!» Выскакиваю на полотно, не помню — что и как. Будто ветром взнесло Положил мину. Паровоз, мне кажется, черт те где! Далеко! Машинист увидел — к тормозу, тревожный свисток. На паровозе трое с автоматами. Увидели — и не стреляют. Не успели опомниться. Глаза у них — как фонари у паровоза. Прыгают не в мою сторону, на другой бок состава. Я в канаву. В укрытие не успел добежать как жахнет! Звук негромкий, но будто ударило по ногам. Сшибло с ног. Вдруг перестал слышать, совсем оглох. И как будто места не узнаю. Помутилось в голове. Лег в цепи. Вижу — паровоз вниз трубой, вагоны лезут на попа, из вагонов немцы. Шума, криков не слышу. Как в кино. Начали обстрел. Их выскочило человек триста В лес не бегут, чешут вдоль полотна. Потом опомнились, залегли, стали отвечать из пулемета. Тут уж нам пришлось уходить. Командир что-то кричит— ни-че-го не слышу! Три дня был глухим.
Так стал подрывником. И уж ни о чем другом не могу думать. И во сне вижу, как вагоны горят.
Воодушевленный воспоминаниями, Бондаренко продолжал:
— Ни-че-го на свете нет прекраснее подрывной работы! Я был и стрелком, и разведчиком. Нет, не то! В 1941 году, когда попал в окружение, начал партизанить. Сожжем легковую машину, убьем двух немцев или гада старосту и думаем: «Ого-го!..» А потом видим — ну, вот убили старосту, а немцы прут на Москву со всей своей техникой. Что им староста? Потом попал к Федорову. Тут стал подрывником и понял, какая может быть борьба. Тут что дорого? Вот представьте себе, — снова чертит он веткой по земле, — дорога на Гомель — Брянск. Поезда идут на Брянский фронт. Танки, лучшие дивизии, боепитание… Взрываем один эшелон вот здесь. Горит, рвется, немцы вопят. Сколько их гибнет, сосчитать разве можно? Страшный суд! После взрыва злятся, усиленную охрану ставят, засаду, патрули, а мы на другое место, вот здесь рвем второй эшелон. Они бесятся, мечутся, ходят ночью с собаками вдоль железной дороги, а мы за их спиной. Третий эшелон!.. Горит все на свете — танки, цистерны, аж в лесу светло!.. Тысячи фашистов не доезжают до фронта!
