Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией
Ведь в этом-то и состоял его долг: полностью истребить врага, не останавливаясь на полдороге, вопреки усталости или бесполезным бунтарским выходкам. Его долг — наказать предателей, отмстить за измену дружбе. Свершить кровавую месть.
Таков долг, сказал он себе, и почувствовал, что лицо его покрывается испариной под взглядами пленных; таков долг, еще более тяжелый, чем опасность смерти, но именно поэтому он обязан его выполнить. Невзирая на усталость, на гнев; несмотря на выходки пленных, на их Глаза, покрасневшие от слез, на их смерть перед смертью.
Нужно было как-то двигаться, что-то делать; преодолеть эту мгновенную нелепую неподвижность, которую заметили, вероятно, и сами пленные, и солдаты. Последние тоже терпеливо ждали на той стороне луга; ждал и унтер-офицер горных стрелков.
У обочины дороги стоял открытый пикап. Чтобы добраться до него, надо было всего-навсего пересечь лужок, пройти мимо пленных и солдат. Может быть, поехав в штаб, он что-нибудь уладит; может быть, добьется, чтобы положили конец этим ненужным расстрелам — ненужным, как поступок того итальянского офицера.
Он сам поразился этой мысли. Как мог он додуматься до такого сейчас, когда враг наконец-то стоял перед ним.
На глазах у него выступили слезы ярости.
Все взгляды, наверное, устремлены на него, обер-лейтенанта Карла Риттера, на его искаженное лицо; все видят его нерешительность, его внезапный испуг. Ему показалось, что по мере того как солнце поднималось все выше над морем и соснами, в сияющем утреннем свете, вся Кефаллиния задымилась.
Он закрыл глаза. Но трупы продолжали падать во мраке так же явственно, как и наяву. Надо поехать в штаб, иначе не преодолеть этой тошноты, вызванной кровью.
Неужели никто, ни в штабе, ни здесь, никто из его солдат и горных стрелков не замечает, что голубое море принимает мутный красноватый оттенок? Что кровь вздымается вокруг острова, плещет о берега?
Наконец-то ему удалось пройти между этими противостоящими друг другу шеренгами.
Ему казалось, что он идет по границе между двумя мирами — миром живых и миром мертвых; и достаточно одного движения, одного лишнего шага, чтобы самому оказаться в мире мертвых.
Он остановился около пикапа и вытер пот с лица. Было жарко, жгучее солнце поднялось над островом, Кефаллиния дымилась; легкая дымка, дрожащая и прозрачная, вставала над морем, над горами.
Нет, море не утратило своей лазури; и дым был лишь обычными испарениями морских вод и влаги земли.
Теперь, когда он повернулся спиною к роще, его внезапный испуг прошел. Это был миг слабости, сказал он себе, понятной и допустимой слабости.
Он сел в машину и поехал в Аргостолион. Оливковая роща постепенно отдалялась, Красный Домик с оградой и бугенвиллеей исчез из виду. Но на повороте до его слуха донесся треск залпа.
«Унтер-офицер горных стрелков занял мое место», — подумал Карл Риттер.
Много ли еще осталось итальянских офицеров, которых расстреляют или пощадят? Он подумал об этом с любопытством.
Около морских мельниц ему повстречалась еще одна колонна. Пленные смотрели на него с грузовиков спокойными вопрошающими глазами. Кто-то отдал приветствие. Они скрылись в облаке пыли.
Нет, в штабе ничего не удастся добиться, подумал Карл Риттер.
«Да и стоит ли?» — спросил он себя.
Может быть, это были последние офицеры дивизии.
И в конце концов, разве речь идет не о побежденных, не о предателях?
Глава двадцатая
1
На Кефаллинию спустилась ночь. Мы сидели в кафе Николино, за столиком на тротуаре, под открытым небом, наслаждаясь теплым вечером и зрелищем площади Валианос. Она сверкала огнями: горели и старые чугунные фонари, и гирлянды фонариков, подвешенные между домами, сияли витрины, так что асфальт мостовой был освещен, словно театральные подмостки. Грязь и мусор, нанесенные дождем, вымели, осталась лишь длинная трещина, делившая всю площадь на две неправильные фигуры. Под фонарями двумя полукругами в несколько рядов были расставлены нотные пюпитры соревнующихся оркестров; эти пюпитры, находившиеся на двух противоположных сторонах площади, пока были пусты, на подставках еще не лежали ноты.
С эвкалиптовой аллеи и с улицы принца Константина на площадь подходил народ. Супружеские пары — под руку, дети — за руку; юноши и девушки отдельными группами, пересмеиваясь, оборачиваясь друг к другу; старички пенсионеры — медленным шагом, отставая от общего потока.
Темные кварталы низеньких стандартных домиков вокруг сияющей площади карабкались по склонам холмов или спускались к морю, поблескивая там и сям слабыми огоньками: распахнутыми окнами, свечами, зажженными в православных церквах по случаю праздника святого; фонариками на велосипедах и машинах, направляющихся к площади Валианос.
Площадь вокруг нас шумела; все столики нашего кафе и кафе напротив были заняты; желтые жестяные подносики, уставленные стаканами, так и летали над головами клиентов. Гул голосов в кафе сливался со смехом и говором толпы на улице, с шумом шагов, с криками детей, играющих возле цветочных клумб.
Паскуале Лачерба раскланивался направо и налево. Оперев подбородок на набалдашник палки, поблескивая очками в свете электричества, он внимательно наблюдал за гуляющими аргостолионцами.
— Посмотрите вот на этого, — время от времени говорил он мне вполголоса, указывая глазами на толпу, — вон тот маленький, хорошо одетый человечек с цветком в петлице. Это доктор.
— Калиспера, калиспера, — закричал он, немного наклоняясь вперед. И когда доктор прошел мимо, добавил, повернувшись ко мне:
— У него на голове рогов больше, чем волос.
Или:
— Видите вон ту красивую синьору в платье с большим декольте? Видите, какая грудь?
— Калиспера, калиспера, — перебивал он себя, кивая вместе со своей палкой.
— Так вот, — продолжал он тем же конфиденциальным и веселым тоном. — Это жена одного здешнего адвоката. Я человек благородный. Не заставляйте меня говорить больше.
Из-за угла набережной показался радиатор автобуса; послышались гудки, и машина выехала на площадь. Голоса зашумели громче, раздались аплодисменты. Стайка девушек в белых юбках и красных кофточках высыпала из дверей автобуса на мостовую. Некоторые из них держали свои инструменты в руках, другие ждали, чтобы шофер снял инструменты с багажника. Несколько пареньков галантно предложили свою помощь и, забравшись на крышу автобуса, улыбались девушкам.
— Эти — из Ликсури, — объяснял Паскуале Лачерба, — красивые девушки и хорошие музыканты. Но немного чудные, понимаете?
Он повертел указательным пальцем у виска и отпил глоток узо, не сводя глаз с вновь прибывших.
Я тоже смотрел на этих девушек, легкими шагами шедших по тротуару в обход площади; они болтали, сдержанно смеялись, глаза их блестели, словно черные камни. На головах у них были белые кепи с козырьком, из-под которых на плечи падали волосы. Кофточки, вышитые золотыми блестками, туго натягивались на груди. Стройные полные ноги плели в густой сетке шагов запутанный танец.
— Что же в них такого чудного? — спросил я.
— Да так, знаете, — сказал Паскуале Лачерба. — Они ведь из Ликсури.
Девушки Аргостолиона, одетые в желтую с зеленым униформу, ждали прибытия автобуса из Ликсури, прежде чем самим вступить на площадь. Построившись рядами, они двинулись под большими деревьями под звуки труб, тарелок и барабанов. Высоко подняв непокрытые головы, грудью вперед, немного скованные ритмом марша, с голыми ногами в коротких штанишках, они повернули к центру площади, выполнив перестроение с четкостью военного отряда.
— Это наши, — сказал Паскуале Лачерба. — Они красивее, правда? Посмотрите, какая изящная форма. — И он отпил еще глоток узо.
— А ноги-то! — добавил он, усмехнувшись уголком рта.
Дойдя до середины между двумя полукругами пюпитров, девушки Аргостолиона стали отбивать шаг на месте, энергично поднимая колени и стуча каблуками по асфальту. Когда звуки марша умолкли, они замерли неподвижно, словно солдаты по команде «смирно». Толпа разразилась аплодисментами, зазвенели голоса, полетевшие за пределы освещенного пространства, вглубь темного города.
Девушки из Ликсури тоже занимали свои места, но беспорядочно, в сутолоке, немного подавленные, как мне показалось, этим триумфальным появлением своих соперниц. Оркестры выстроились друг против друга в ярком свете, который словно стал еще ослепительнее. На пюпитрах рядом с инструментами появились белые листки партитур.
На площадь вышли два дирижера, которые до этого момента держались в стороне. Оба одетые в штатское, без галстуков, в расстегнутых рубашках, среднего роста, заурядной внешности. В ответ на аплодисменты они учтиво поклонились публике, затем повернулись спиной к слушателям, и каждый отправился на свое место, как бы начиная дуэль. Один из них — маэстро из Ликсури — поднял палочку, хрупкую и трепещущую в свете фонариков: площадь замерла в напряженном ожидании: девушки набрали воздуху в легкие, поднесли инструменты к губам, вздохнули еще — и симфония из «Силы судьбы» медленно и торжественно поплыла над площадью Валианос, донеслась до столиков кафе, легкой волной прошла по лицам толпы, слушавшей молча и внимательно.
