Марчелло Вентури - Белый флаг над Кефаллинией
Он улыбнулся, поймав себя на этих детских мыслях.
Но куда же все-таки везут их немцы? Дорога шла вдоль берега, который распахивался все шире; залив здесь переходил в открытое море. Густые купы агав на самом берегу и на склоне холма наполняли воздух тонким ароматом. Фасад одной из вилл, красный кирпич которой выделялся на фоне зелени и серебра олив, и стенка, огораживавшая сад, поросли бугенвиллеей.
— Что вы об этом думаете? — спросил кто-то.
Но думать было не о чем, и Альдо Пульизи удивился наивности вопроса. Их везли на немецких военных грузовиках; куда — совершенно безразлично. В какое бы место их ни привезли — это не имело значения.
Колонна остановилась у калитки. Немецкие солдаты встали по сторонам и, поводя стволами своих автоматов и пистолетов-автоматов, сделали пленным знак выходить. Офицеры молча спрыгнули на землю; их повели с дороги — но не в сад виллы, а в сторону, на лужок в оливковой роще прямо напротив моря.
Отсюда открывался вид на Средиземное море, сияющее в свете утра.
Было половина девятого. Белый маяк сверкал над морем, вокруг него в вечной карусели кружились чайки, то взмывая вверх, то снижаясь к морской поверхности.
Альдо Пульизи посмотрел на горизонт, окутанный светящейся дымкой, и обернулся к карательному отряду, который ждал их, выстроившись напротив ограды.
Так, значит, пришла минута смерти, подумал он.
Значит, жажда мести еще не утолена.
Покорный, странно покорный, не испытывая ни печали, ни страха, примирившись с неизбежностью смерти, стал он к стене ограды.
Другие возле него упали на колени в сухой траве лужка, прося дать им исповедаться. Военный капеллан, оказавшийся среди пленных, подбежал к коленопреклоненным офицерам, потом кинулся к немцам, крича им, что международные законы, международные законы, международные…
Альдо Пульизи слышал его голос, но не разобрал ни дальнейших слов, ни ответа немецкого офицера. О чем они там толкуют — капеллан и немец? Зачем препираться, оттягивая время? Неужели непонятно, что все они уже мертвы? Что против смерти ничего нельзя сделать?
Он снова повернулся к морю, терявшемуся вдали в неясной пелене света на горизонте; он подумал, что море уходит, движется от континента к континенту, от острова к острову, и, быть может, эти легкие волны, которые сейчас ласкают пляж, завтра или даже сегодня ночью, дойдут до итальянского побережья.
Внезапно он как-то издалека услышал тишину и в тишине автоматные очереди, но тоже далекие, приглушенные. Он еще успел удивиться этому едва различимому треску стрельбы. Мягкая горячая волна прихлынула ко рту. И пала тьма.
3
Идея смерти, вероятно, приемлема, только когда держишь в руке оружие, чтобы защищаться от нее. Обер-лейтенант Карл Риттер понял это, хотя многие итальянцы, в том числе бывший генерал и бывший капитан Альдо Пульизи пали под пулями его солдат без слова испуга, без единой жалобы.
Они умерли, прежде чем солдаты открыли огонь. В тот самый момент, когда они, суровые и безмолвные, встали к стене, они преступили тот хрупкий, непрочный порог, который отделяет жизнь от смерти. И, стоя с невидящими глазами, там, у стены, они сами расставались со своими бренными останками и уходили в мир мертвых. Прочие же со слезами и мольбами бунтовали против идеи смерти.
Но не эти, еще живые, а те, уже мертвые, действовали ему на нервы. Не крики отчаяния, не мольбы, не имена, которые как в бреду твердили пленные, встав на колени или бросившись на землю, но обязанность расстреливать мертвых — вот что его раздражало.
Над соснами взошло солнце. Карл Риттер посмотрел на часы. Было без двадцати одиннадцать; он расстреливал вот уже больше двух часов.
Нет, это не сражение, не битва. Люди, стоявшие перед ним у стены, безоружные, с глазами, полными ужаса или спокойного безразличия, уже не были врагами. Нет.
Карл Риттер опустил автомат. Почему никто не избавит его от капеллана с черным крестом, поднятым к небу? Или вернее, почему он не прикажет своим солдатам расстрелять и его вместе с прочими?
Подходили другие грузовики; новых и новых офицеров высаживали на дорогу и отводили в рощу. Нужно было завершить все это как можно скорее; но как это сделать, если едва расстрел оканчивался, от Аргостолиона снова доносилось гудение приближающихся машин?
Но сколько же их было, этих итальянцев?
Карл Риттер скомандовал «огонь». Пленные падали друг на друга, вздрагивали, корчились; кое-кто делал шаг вперед и тяжело валился прямо на наведенные дула.
Вот теперь он действительно чувствовал себя усталым. Это была не здоровая усталость после боя, а усталость смертельная; он словно ощущал себя одним из тех, кого расстреливал.
— Итальянцы! Кто из вас еще жив — поднимайтесь! Бояться нечего. Все кончено!
Голос унтер-офицера горных стрелков каждый раз звучно раздавался в тиши олив. Он осторожно пробирался среди груды тел, остерегаясь наступить на кого-нибудь, внимательно глядя себе под ноги, держа под мышкой «люгер». Он выкрикивал эту фразу как заклинание, с одной и той же интонацией, как будто не обращался ни к кому в особенности, а к ветру, к морю, к оливам.
«Итальянцы…»
Если же среди мертвых оказывался раненый, который поднимал руку, шевелился, поворачивал голову, стараясь как-нибудь привлечь внимание унтер-офицера, тот быстро подходил к уцелевшему, наклонялся над ним и, приставив «люгер» к затылку, добивал.
Трупы выволакивали из рощицы за ограду и бросали в морские колодцы или в большой ров среди известняковых скал. Сюда могло поместиться больше сотни тел, да и находился этот ров рядом с рощей, так что до него от места казни было совсем недалеко. Поэтому солдаты предпочитали тащить убитых именно сюда.
«Итальянцы, кто из вас…»
Карл Риттер поглядел на дорогу; он услышал, как подъезжает очередная колонна пленных. Об их прибытии возвещала и пыль — длинная полоса пыли по краю сосновой рощи. Он присел на низенькую стенку, ограждавшую лужок со стороны моря. Все эти стеночки, размышлял он, повсюду одинаковые. Он их повидал везде — и в Греции, и в Южной Италии. От Кефаллинии до Греции они схожи друг с другом, как олива с оливой. Да и мертвые, думал он, все схожи меж собой. Когда люди лежат на земле, между ними действительно мало разницы; они словно становятся одним и тем же человеком — одним-единственным, без различий в лицах и глазах, без разноголосицы.
Новая партия пленных выходила из машин. Сейчас начнутся те же сцены: страх, рыданья и спокойное безразличие; капеллан со своим черным крестом будет ободрять, читать молитвы. Перед казнью у пленных снова будут отбирать авторучки, часы, золотые кольца. Но главное — настанет момент осознания, переход порога, отделяющего жизнь от смерти; и вот этих мертвых, уже умерших, но еще стоящих у стенки, тоже надо будет расстреливать.
Пленные спускались с дороги, шагали по лугу; эти тоже поняли, что их ждет, без объяснений. Или они заподозрили истину уже по пути?
Они растерянно озирались; некоторые садились под оливами, другие — у стенки, запятнанной кровью. Они смотрели вокруг, на море, неподвижное и неизменное под откосом. Покорно подавали горным стрелкам и солдатам часы, кольца. Один из офицеров бросил свои часы на землю и раздавил, растоптал каблуком, вызывающе глядя в лицо немецкому солдату.
«Чего вы ждете?» — выкрикнул чей-то голос.
Снова раздались рыдания, послышались имена матерей, жен, детей; капеллану отдавали семейные фотографии, диктовали адреса.
— Капеллан, скажите моим детям…
— Если когда-нибудь увидите ее, передайте…
Карл Риттер встал.
Какой смысл имел этот бесполезный бунтарский поступок итальянского офицера? — спрашивал он себя. Зачем тот растоптал свои часы? Зачем ему, мертвому, часы? Или ручка и все остальное?
Он прошелся по жесткой земле луга, чувствуя, что эта бессмысленная выходка вызвала в нем прилив гнева, внезапного холодного гнева, от которого сжалось все внутри. Он остановился, пристально глядя на пленных.
Они ждали, сидя у стены и под оливами или стоя на фоне лазурного моря, молчаливые или плачущие; живые или уже мертвые. Ждали начала стрельбы по его приказу.
Почему, тщетно спрашивал он себя, этот итальянский офицер осмелился оскорбить солдата, его — Карла Риттера — и немецкую армию, растоптав часы? Зачем ему, мертвому, часы? — упрямо твердил он себе.
Он не мог больше двигаться, не мог сделать ни шагу по этой выжженной траве лужка. Враг — тот враг, которого он искал всегда и везде со времен спортивных лагерей, парадов, ночных факельных шествий, в сражениях, — стоял перед ним; а он не мог ступить ни шагу, не в силах выполнить свой долг до конца.
Ведь в этом-то и состоял его долг: полностью истребить врага, не останавливаясь на полдороге, вопреки усталости или бесполезным бунтарским выходкам. Его долг — наказать предателей, отмстить за измену дружбе. Свершить кровавую месть.
