Иван Шамякин - Торговка и поэт
Друтька выпустил вожжи и подождал ее за переездом.
— Далеко еще до твоего дядьки?
— Нет, недалеко. Вот проедем Михановичи, потом Бордиловку, а затем повернем на Пережир.
— Ничего себе недалеко!
— Не ты же сани тянешь. Конь. А вожжами я больше крутила, чем ты. И нисколько не устала. Хочешь, станцую?
— Ты бы иначе повеселила.
— Дорогой платы ты захотел.
— Я? Платы? От тебя? Наоборот. Я тебя хочу озолотить. Я же, как видишь, хочу по-хорошему. Сватаюсь по всем законам.
В путевой будке хлопнули двери, и высокий молодой голос скомандовал:
— Эй, вы, стойте!
Они повернулись. К ним шли двое: один в форме немецкого солдата, без оружия, другой, высокий и худой, в круглых очках, в цивильном — в длинном черном пальто, в серой каракулевой шапке-столбуне, делавшей его еще выше; очкарик этот на две головы возвышался над солдатом.
Друтька ступил им навстречу. Но длинный зло крикнул:
— Коня останови, раззява!
Ольга не испугалась, первая послушно бросилась догонять коня.
Конь прошел от железной дороги шагов сто. Она боялась кричать «тпру», чтобы конь не побежал, — такое иногда случается. Но этот, ученый, услышал, что за ним бегут, и остановился сам.
Ольга стояла у саней и смотрела, как они подходят, охранники и ее спутник.
Друтька снизу вверх заглядывал под очки и что-то горячо доказывал. Достал свои бумаги, протянул немцу, но тот передал их переводчику. Слышно было, как длинный своим тоненьким, будто девичьим, голоском бойко лопотал по-немецки — переводил.
Они приблизились. У переводчика не только голос, но и лицо было точно девичье, детское. Несмотря на такой неимоверный рост, это был еще мальчик, лет, наверное, семнадцати. Но у него нехорошо, очень зло, кривились губы и пальцы сжимались в кулаки, будто он с трудом сдерживал себя, чтобы не ткнуть Друтьке кулаком в лицо.
Друтька возмутился:
— Своим не верите? Таким документам! Ты посмотри, кем подписано мое удостоверение!
— Если ты полицейский, то знаешь, что документы у бандитов всегда в порядке, — уже более примирительно сказал юнец и услужливо перевел немцу свои слова.
Тот одобрил:
— О, яволь.
Ольга подумала: «Где это ты, поганец, так по-немецки выучился? Вытянулся, будто черт за уши тянул! Каланча! Может, помочь Федору?»
Нет, не хотелось ей почему-то ни просить, ни доказывать ничего, ни тем более улыбаться или шутить — пускать в ход свои чары. Она то ли не чувствовала еще опасности, то ли верила, что ее можно избежать.
Немец, пройдя к коню, почему-то внимательно осмотрел хомут, потрогал подхомутник. Переводчик поднял мешок с сеном, на котором они сидели, и как-то брезгливо-пренебрежительно выбросил его из саней, отчего Друтька даже побелел. Но Ольгу это мало тронуло.
Немец обошел вокруг коня и направился к ней. Она отступила шага три с дороги в снег, подумав: не хочет ли он обыскать ее? Нет, немец показал пальцами на мешки и швейную машинку.
— Что в мешках? — спросил очкарик.
— Я же тебе сказал, что в мешках. Барахло. Едем к своим, чтобы пожениться. — Друтька попробовал улыбнуться. — Нужны же подарки.
— Развяжи.
— Так тебе хочется потрясти мои мешки? Эх ты! Антилигентный парень! Своему не веришь.
Переводчик покраснел, и губы его скривились уже не зло, а как-то обиженно.
— Он ножом сейчас попорет твои мешки. Тогда узнаешь… Не ломайся.
Немец удивился, что последних слов переводчик не перевел, и терпеливо ждал, а тот начал что-то говорить, но Ольга поняла: не то переводит.
Друтька решительно вскочил на сани, будто намеревался говорить речь.
— Какой развязывать?
— Любой.
«Если он начнет развязывать мой мешок, я брошу гранату», — подумала Ольга без страха, так спокойно, что удивилась сама, только одно немного обеспокоило: «Куда ее лучше бросить?»
Решила — в сани, под ноги Друтьке. Для размаха еще отступила. О том, куда спрятаться самой, не думала.
Друтька схватил свой мешок, зубами развязал узел на веревке, потому что пальцы не гнулись — от холода или от волнения. Перевернул мешок и зло вытряс все, что было в нем, на сани.
На миг Ольга даже забыла о гранате ошеломленная. Из мешка высыпались детские штанишки, рубашечки, кофточки, чулочки, туфельки, много туфелек, пар, может, двадцать, самых разных — белых, красных, черных, со стоптанными каблучками, облупленными носочками…
— Ну вот, видишь что тут. Жидовские лохмотья. Эршисен юдэ. Пух-пух юдэ, — объяснял Друтька сам немцу. — Юденятам на том свете они не нужны.
Ольгу будто ожгло страшным огнем: «Ах ты, гад! Что же это ты творил, собака! Какая же кара нужна за это!»
Парень перевел слова Друтьки, и немец засмеялся. Он, с кем она только что сидела рядом в санях, тоже оскалил зубы. И глиста эта, кобра очкастая, сопляк, захихикал льстиво, гаденько.
«Над чем они смеются? Над смертью детей?.. Они смеются над смертью детей?».
И перед глазами встала ее Светка, убитая этими… ее маленькие валеночки, в которых она отвезла ее к брату. Там, на санях, в куче обуви такие же валеночки, только одна пара. Плач детей зазвенел в ушах. Но в этом страшном хоре она отчетливо слышала голос своего ребенка.
Стало страшно, что не осуществит она свой план. Сколько надо еще ждать, пока Сивец сдаст е г о партизанам! Да и сдаст ли? Разве может она ехать с н и м дальше, сидеть в одних санях?! А эти? Эти останутся тут? Нет! Карать их надо сразу! Всех!
Не было уже силы, которая остановила бы ее. Не оставалось времени на рассуждения, что будет с ней. Куда спрятать голову, как учил Захар Петрович?
Она выхватила гранату из-за пазухи. Подняла над головой. Хрипло крикнула:
— А ну, гады!
Тогда они обратили на нее внимание. Первым увидел гранату немец и сразу упал за сани. Побелевший очкарик закрыл лицо ладонями, будто главная его забота — прикрыть свои больные глаза. А Друтька застыл на санях с раскрытым ртом, с растопыренными руками, смотрел на нее, силился улыбнуться, — может, не сразу сообразил, что над ним нависла смерть, может, думал, что женщина шутит.
Ольга не швырнула гранату ему под ноги. Сорвав кольцо, она наклонилась и будто закатила гранату под сани.
Увидела, как подбросило в воздух сани и как еще выше, будто циркач на сетке, подскочил Друтька. А конь рванул с места. Ольга даже успела подумать: хорошо, что коня не зацепило, на коне она быстрее удерет отсюда.
В лицо ей ударил не огонь, не горячий воздух, а ледяные брызги, снежный вихрь. От удара в грудь чем-то твердым и тяжелым она упала в снег и, наверное, на короткое время потеряла сознание. Пришла в себя — услышала шум, будто гудел в грозу бор или шел поезд. И еще услышала далекое ржанье. Подняла голову и увидела, что совсем близко от нее, голова к голове, неподвижно лежат Друтька и длинный переводчик. И Ольга почти успокоенно подумала, что все хорошо, она сама исполнила приговор, она покарала их… Не нужно будет просить Сивца. Теперь ни Командир, ни Захар Петрович не упрекнут ее… Все хорошо… Только нужно догнать коня… Где он там ржет?.. Едва повернула голову. Конь без саней, но с оглоблями, окутанный огненно-красным паром, судорожно бился в снегу сбоку от дороги. Снег вокруг него дымился. Или это красный туман в ее глазах? Не кровь ли заливает глаза? Она провела рукой по лицу. Крови не было. И это очень порадовало — лицо ей не посекло. И она все видит — столбы, ельник вдоль насыпи, небо… Все обычное. Почему же такой туман над конем? Коня стало жаль. Как жалобно он ржет…
— Я помогу тебе, коник. Я помогу…
Она собрала последние силы и попробовала встать. Но тогда не только пар над конем — серое, облачное небо сделалось кроваво-красным и вдруг обрушилось — все огромное небо — на нее одну…
Перевод Т. ШАМЯКИНОЙПримечания
1
Стихи выдающегося белорусского поэта Максима Богдановича (1891–1917 гг.).
2
Строка стихотворения Янки Купалы.
3
Стихи Максима Богдановича.
4
Стихи Максима Богдановича.
5
Бульбовка — самогон из картофеля.
