Иван Шамякин - Торговка и поэт
Этим не позавидовала, тут лее подумала, что все это не нажито честно, а награблено, может, у убитых им людей — вспомнила слова Олеся про Друтьку, за что ему вынесли приговор. А еще подумала по-своему, по-комаровски: «Вот хапуга, все на дармовщинку старается выпить и закусить, а сам столько добра натаскал; таким уж теленком прикидывался».
Ему сказала:
— Ну, Федор, живешь ты как князь!
Он довольно хихикнул.
— А чем мы хуже князей? Буду и я князем. Хочешь, и тебя княгиней сделаю?
— Куда мне, комаровской бабе! Мне только редиску продавать.
— Да тебя если приодеть, красивее любой княгини будешь. Видел я княгинь!
«Где ты их видел?» — хотела спросить, но подумала, что не стоит дразнить его: еще мать когда-то учила — дураку лучше поддакивать.
Друтька, не особенно прячась за шкафом, переодевался.
Чтобы не видеть, как он переодевается, Ольга отвернулась и сделала вид, что рассматривает ковер и замысловатое, с нарезным прикладом, охотничье ружье, повешенное на лосиные рога. Но в действительности ее заинтересовала картина над ковром: молодая, очень красивая женщина читала детям книгу, детей было человек семь, разного возраста, похожих друг на друга, празднично одетых: девочки в длинных платьях, с лентами в волосах, а мальчики в коротких штанишках, в белых рубашках, в разных по цвету курточках.
— Что это у тебя Гитлера нет? — спросила Ольга.
— Как нет? А вон на столе стоит освободитель наш!
— Ты смотри, а я и не заметила.
И похвалила портрет:
— Красивый. Усики мне его нравятся. И челочка.
— Ольга! — строго сказал хозяин, одним тоном дав понять, что обсуждать фюрера подобным образом не позволено.
Друтька вышел из-за шкафа, он натянул черные штаны, полицейские, обул сапоги, сбросил нелепую шапочку, но остался в халате, только расстегнул его, выставив грязноватую коричневую рубашку.
— Чем же угостить мне такую дорогую гостью? — с хозяйской озабоченностью произнес Друтька, почесав макушку.
Около стола Ольге ударил в нос нечистый запах мужского жилья, на полу в углу стояли грязные кастрюли и тарелки. Подумала, что ее могут угощать чем-то из таких вот тарелок, и стало гадко, хотя брезгливой не была — чистила любой хлев, могла перевязать гнойную рану.
— После угостимся, — сказала она. — Нет у меня сегодня времени. Собаку ноги кормят, так и меня. Я к тебе, Федор, по делу.
Друтька перестал убирать со стола, посмотрел на нее, заинтересованный.
— Ты приглашал поехать с тобой в село, на родину твою. Так я согласна. Подумала и решила: кто-кто, а Федор не обидит, человек свой. Я барахла накупила, нужно поменять, а то есть уже нечего.
— Так я и поверил, что у тебя есть нечего! Может, кормишь кого?
— А как же! Дивизию солдат кормлю!
Друтька засмеялся и, ободренный, осторожно, неслышно, как кот к мыши, ступил к ней.
— Когда поедем?
— Если бы завтра…
Он остановился, недовольно сморщился, задумался, усомнился:
— Не отпустит начальник.
— Тебя? — удивилась Ольга.
И это прояснило вдруг что-то в Друтькиной памяти.
Он осклабился, хлопнул ладонью по столу.
— Есть у меня козырь! Отпустит!
— Я же знала, что у тебя одни козыри, — усмехнулась Ольга и дотронулась рукой до его плеча, ласково посмотрела в глаза. — Только у меня, Федя, еще одна просьба. Заедем по дороге к моему дядьке под Руденском.
— Ничего себе по дороге! Такой крюк!
— Федечка, передали, что тетя заболела, лекарство просит. Что значит на хорошем коне какие-то лишние двадцать верст!
— Ну ладно! С тобой куда хочешь поедешь. Ты любого уговоришь. Награда будет?
— Будет. — Она игриво засмеялась.
Друтька попробовал обнять ее, но она проворно увернулась и погрозила пальцем.
— Э-э, сначала нужно заработать! — отступая к дверям, сказала она. — Так я жду тебя завтра, Федор. Когда приедешь?
— На рассвете. Лучше раньше, дорога-то не близкая.
В коридоре похвалился, показывая на две другие двери:
— Большевистский начальник жил из горкома. А теперь — мы. В тех комнатах по двое, а я один.
…От Друтьки она пошла к Захару Петровичу. Старый инвалид не очень понравился ей в тот день. Обычно он вел себя так, будто ничего в мире не случилось и величайшее событие в его одинокой и тоскливой жизни — ее, Ольгин, приход. Радость его всегда была естественной и искренней. А тут как будто не обрадовался ее появлению, был чем-то озабочен, хотя и старался спрятать свое настроение за привычными шутками. Но Ольга почувствовала — что-то случилось. Заколебалась: стоит ли начинать разговор? Значительную часть дела она сделала сама, может сделать и все остальное. Нет, не может. Ей теперь нужно это разрешение, без него она не имеет права везти туда полицая.
Обычно она раздевалась и сразу становилась хозяйкой в доме, и это особенно тешило старика. В этот раз она села около стола, как гостья, даже не раздевшись. И хозяин сел напротив: так садятся, когда стараются, оставаясь вежливыми, быстрее выпроводить непрошеного гостя. Захар Петрович был в ватнике, облезлой шапке. Ничего удивительного, он почти всегда так одет, когда не сапожничает. Но. Ольга почувствовала, что в доме холодно, утром не топилась печь; это особенно обеспокоило: значит, в самом деле случилось что-то необычное. Но рассудила, что тем более нужно сказать, зачем пришла. Иначе что старик подумает: пришла, посидела и ушла…
— Один полицай приглашает меня поехать с ним на мену. Он едет к родным туда куда-то… в нашу зону. Так я подумала: не нужно ли что передать Марьяну? Полицаю скажу, что это дядька мой. Я же и раньше ходила как племянница.
Захар Петрович навалился грудью на стол и внимательно заглянул ей в глаза, так внимательно и проникновенно, что Ольге стало неловко и она едва выдержала его взгляд: ей показалось — старик понял, что говорит она не всю правду, полуправду.
— Как фамилия полицая?
Неужели подумал о Друтьке? Знает же, конечно, что тот осужден. Да и странно было бы ему не знать. Ей не однажды казалось, что не Андрей, а он, безногий, главный командир подполья, — во всяком случае, нитей к нему тянется немало. Придется обмануть. В жизни она делала это часто и просто. А тут почувствовала, как нелегко обмануть этого человека, тем более что потом придется рассказывать правду.
— Тихоньков, — вспомнила фамилию одного из полицаев, который чаще других дежурил на рынке.
Захар Петрович вздохнул.
— Передать есть что. Человека. Но человека с полицаем не повезешь.
— Не повезешь, — согласилась Ольга и поспешила рассказать свой замысел: — Я о чем подумала, дядя Захарка. Чтобы эти, — она кивнула в сторону недостроенной половины дома, где стояла коза, — «лимоны» завезти.
— Гранаты? — прошептал старик, и глаза у него расширились и заблестели, как у озорного мальчишки.
— А что? Мешок он мой трясти не станет. И его никто не тронет. У него, знаете, какие документы? Когда еще представится такой случай…
— Ах, чтоб тебе добро было! — Захар Петрович тихонько засмеялся и даже заскользил деревяшкой по полу под столом и вмиг преобразился, стал таким, как всегда, — веселым, живым, по-отцовски добрым, доверчивым. Понравилась ему выдумка связной.
И Ольга сразу ожила, ей показалось, что сообщила своему руководителю самую главную правду, по сравнению с которой ее небольшой обман мелочь, своевольство девчушки перед зрелым человеком.
— Сколько же ты возьмешь?
— Много, конечно, не возьму. Так, чтобы завернуть в кофточки, в платки… В соль положу… Десятка полтора… Я думаю, и это хлеб? — спросила его не очень уверенно.
— Конечно же хлеб, Олечка, конечно хлеб. Они же передавали, что с гранатами у них туго, а у меня они ржавеют. Вот получит Витек подарочек от отца! — Потер руки и радостно засмеялся, но тут же осекся, стал серьезным и снова настороженным. — Постой. А как же тут, в городе? Подумала? Как их забрать? Мой дом «бобику» лучше не показывать.
— А я их сейчас заберу.
— Как?
— Насыплю в корзину, а сверху картошку.
— А, чтоб тебе добро было! «Насыплю»! Так просто! Рисковая ты, Ольга. А если остановят?
— Днем они редко проверяют. У меня только однажды мешок вытряхнули.
— Ну, вот видишь. Нет, так нельзя. Рисковать тобой не имею права. И так теряем много людей. — Он снова вздохнул. — Гранаты тебе принесут.
— Кто?
— Кто-нибудь принесет.
— Не все ли равно кому рисковать?
— Не нужно горячиться, Олечка. Дай хорошенько подумать. Это тебе не лишь бы что. со смертью в прятки играем.
У Ольги ёкнуло сердце: передумал старик, но не отказывает прямо, нашел причину, как отцепиться от нее; никто этих гранат не принесет, потом скажет, что «хорошенько подумал и передумал».
Но ей отступать уже некуда, нужно ехать и в крайнем случае без его, Захарова, разрешения заехать к Сивцу… Подумала, что так, может, даже и лучше — все взять на себя. Пусть потом карают за самовольство.
