Александр Великанов - Степные хищники
Дивизион спускался вниз по реке, а навстречу ему подымалась весна. Уже на второй день пути на дороге появились лужицы талой воды, у берегов засинели окрайки.
— Хватили же мы за зиму горя-лиха, все морозы-метели за пазуху собрали, — вздохнув, проговорил Тополев, поглядывая вокруг. — Теперь отмаялись: весна не за горами. Слышите, как Волга дышит?
— Не чутко, товарищ взводный, — отозвался Гришин. Коновод первый раз в жизни услыхал, что Волга может дышать, словно живое существо.
— Дышит, просыпается, — с серьезным видом подтвердил Тополев. — Ты, Гришин, не волгарь и понимать этого не можешь. Спроси комэска, — он тебе скажет.
Гришин спрашивать постеснялся, а Тополев продолжал:
— Сбросит с себя матушка лед и в полной красе разольется. Видишь, окрайки прочертились, — вода лед поднимает.
Щеглов обернулся:
— Ты, Иван Иванович, оказывается, поэт.
— За всю жизнь ни единого стишка не сложил, товарищ командир.
— Дело не в стихах, а в том, что красоту глубоко чувствуешь, — ответил Щеглов.
В первом взводе ладили песню. Задорный тенорок запевалы начал:
Ой, при лужку, при лужку,
При знакомой доле,
При родимом табуне
Конь гулял на воле.
И надо льдом великой реки понеслась та песня, которую пели, выходя из Уральска.
Ласково греет солнышко, играет на мокром льду, прыгает с лужи на лужу, отдохнувшие кони бодро перебирают ногами, а радость жизни наполняет сердца. А Щеглова знакомая песня камнем давит. «Устенька, любимая, где ты? Дай хоть весточку!» Сгинула Устя, рыбкой мелькнула и исчезла в темном омуте, ищи не ищи, — не отыщется и в сеть не поймается. «Кончим с Поповым, — возьму отпуск и хоть под землей найду», — утешал себя Щеглов.
Эти дни в Хвалынске приголубливала молодого командира безмужняя квартирохозяйка, глазами манила, словами, дразнила, ластилась, — вот она, я! Давай дружок, любовь походную закрутим — короткую, но сладкую! Выдержал Василий характер, — Устину память осквернить не хотел.
Медленно уходят назад берега, пасутся белые барашки на сияющем лазурном небе, смачно чвокают копыта по мокрому снегу, летят в стороны брызги, и радуга играет на них.
Идет красная конница.
30 марта утром прибыли в Вольск. Здесь Щеглова ждал сюрприз: возвращаясь из штаба, он встретил… Таню Насекину.
— Танюша, вот так встреча!
Щеглов спрыгнул с коня, да так неосторожно, что окатил грязной водой и Таню, и себя, но оба словно и не заметили этого.
— Какими судьбами? Зачем ты здесь?
— Назначена медсестрой в первый кавполк. Сказали, что он должен прийти сюда, а его нет и нет. Прямо не знаю, что теперь делать.
— Беда не велика: с кавполком мы не раз встретимся. Ты где остановилась?
— Рядом с комендатурой у одной старушки.
— Перебирайся к нам, веселее будет. Мы будем стоять на Московской улице. Приходи! Спросишь первый эскадрон! Договорились? При… — Щеглов неожиданно осекся и покраснел, — ему только в этот момент пришло в голову, что приглашение можно истолковать в другом смысле.
— Разумеется, приду… в гости, кивнула головой Таня. — Квартиру не стоит менять, — как ни в чем не бывало заметила она.
— Приходи обязательно! До скорого свиданья!
Пустив коня вскачь, Щеглов догнал свой эскадрон.
— Признал? — спросил он Кондрашева, испытывая потребность поделиться радостью.
— Кого?
— Да вот, я сейчас разговаривал с девушкой.
— Что-то не вгляделся.
— Эх, ты! Это Таня Насекина.
— Не может быть! Вот это здорово! А зачем она здесь?
— Ищет 1-й кавполк. У нее туда назначение.
— Зачем ей первый полк? У нас тоже нет эскадронного фельдшера. У всех есть, во втором эскадроне есть, а у нас нет. Куда это годится? Давай возьмем ее к себе, и вся недолга. А? У меня и лошадь есть подходящая, — поставь на седло стакан с водой, — пойдёт и капли не расплещет. Возьмем, комэск?
Щеглов был сам не прочь, но часа через полтора к Щеглову подошел долговязый, длиннолицый, белобрысый молодой человек и, как положено по уставу, доложил:
— Товарищ эскадронный командир, лекарский помощник Миловидов прибыл для прохождения службы в вашем эскадроне.
«Черт тебя принес, миловидная касторка!» — подумал Кондрашев и с досады плюнул.
Этот день оказался богат событиями. Перед вечером Щеглова вызвали в ЧК. Недоумевая, зачем он мог понадобиться, Щеглов явился. Его удивление возросло еще больше, когда в кабинете его принял знакомый по Уральску уполномоченный ВЧК.
— Здравствуйте, товарищ Щеглов! Садитесь! — пригласил уполномоченный. — Ну, как воюете? Попова до сих пор не поймали? Долго возитесь, — полушутя, полусерьезно говорил уполномоченный.
«И чего тянет? Сказал бы сразу!» — томился Щеглов неопределенностью.
А тот, подвинув к себе коробку с табаком, не торопясь начал вертеть самокрутку. Окончив, добродушно предложил:
— Закуривай!
— Спасибо! Что-то не хочется.
— Напрасно, — разговор будет серьезный. На-ка, познакомься с этим документом!
Ничего не подозревая, Щеглов взял бумажку.
«…точно удалось установить, что атаман Маруся — уральская казачка, жительница хутора Гуменного Соболевской станицы Устинья Матвеевна Пальгова. По некоторым сведениям, упомянутая Пальгова была замужем за начальником 2-го отделения Уральского военно-конского Запаса Щегловым Василием. В настоящее время любовником Маруси некий Егор Грызлов, работающий по секретным заданиям Пятерки. Беглец».
Буквы запрыгали перед глазами. Трясущимися руками Щеглов расстегнул ременную шлейку с наганом и шашкой, привычно сбросил с плеч и положил на стол.
— Арестовывайте! — срывающемся голосом произнес он.
Уполномоченный продолжал сидеть, не двигаясь, внимательно наблюдая за Щегловым.
— Одень оружие! — сказал он наконец. — И сядь! Сядь и закури!
Рассыпая табак, Щеглов свернул папироску, жадно затянулся, а уполномоченный, полистав на столе бумаги, начал писать, не обращая на Щеглова внимания. Шли минуты. Туда-сюда качался маятник стенных часов. Когда большая стрелка завершила полный круг, Щеглов кашлянул и нерешительно спросил:
— Можно идти?
— Нет, — ответил уполномоченный и, бросив писать, поднялся, обошел стол и, положив руку на плечо Щеглова, потребовал: — Как же это так, товарищ Щеглов, ты член партии, командир Красной Армии женился на бандитке? Вот бумага! Опиши всю историю от начала до конца! Вспомни все мельчайшие подробности!
Пока Щеглов писал, минутная стрелка сделала еще два оборота.
— Теперь можешь идти. Я посмотрю это и, если понадобится, вызову тебя. Кстати, дивизион принял?
— Как принял? — удивился Щеглов.
— Ну, командование дивизионом принял?
— Н-нет, я ничего не знаю.
— Скоро узнаешь.
— А комдив?
— Его отзывают в штаб Округа. Там комиссия расследует ваше, рахмановское дело.
— Он не виноват, — вырвалось у Щеглова.
— Никто его не обвиняет, — улыбнулся уполномоченный. — Надо установить, каким образом ваш дивизион подставили под удар всей поповской конницы. Ведь вас сунули в самый центр расположения банды.
Подходя к своей квартире, Щеглов услышал громкий хохот: его дожидались Тополев, Кондрашев и Таня Насекина. По-видимому, Кондрашев только что рассказал какую-то забавную историю, над которой все смеялись.
— Товарищ комэск, вас в штаб дивизиона требовали срочно, — доложил Гришин.
— Давно?
— Тут же, как вы ушли.
Щеглов вздохнул и одел шапку.
Из штаба он возвратился командиром дивизиона.
Веселой компании на квартире уже не было.
— Гришин, куда командиры взводов девались?
— Пошли провожать медсестру. Она наказала передать вам, что завтра придет.
Эту ночь Щеглов не мог уснуть. Достаточно было закрыть глаза, как начинала вертеться, кружиться кошмарная карусель. На лошадях, на тиграх, на слонах, в тележках мчались по кругу, кривляясь, строя рожи, привидения. За Устей — девушкой из вишневого переулка — неслась Устя-жена, а сзади под руку с Грызловым мчалась с кинжалом в руке, оскалив зубы, атаманша Маруська. На соседней тележке стоял облитый водою, примороженный к ледяному полу неизвестный человек. С рассеченным переносьем весь в крови лежал Вакулин. За ним неслись тележки, полные трупов…
«Кажется, схожу с ума», — подумал Щеглов. Он поднялся, умылся, оделся и присел к окну. За окном брезжил рассвет.
Глава девятая
НАЧАЛО КОНЦА
Под горячим солнцем, от резкого грызущего ветра садился снег. Капля за каплей набиралась под снегом вода. Ступишь — бух по колено! По ерикам, по оврагам зашумели потоки. Обнажились курганы, косогоры. Кисли, становясь непроезжими, полевые дороги. В мокром, набухшем черноземе вязли, разъезжались в стороны конские ноги. Ездовые мордовали лошадей, надрывались сами, вытягивая груженые телеги. Разбрызгивая жижу из луж, швыряясь ошметками глины, шла надменная конница.
