Василий Ильенков - Большая дорога
«Ну вот, все пошло вверх ногами, — удрученно подумала Маша, взглянув на часы: было поздно итти в Спас-Подмошье — Владимир должен был выехать в полдень. — Значит, не судьба увидеться нам до лета…»
Под вечер на другой день прибежал Яшка. Он был весь забрызган грязью, лицо его осунулось, почернело. Тяжело дыша, положил он на стол перед Машей сверток с конденсаторами и хрипло проговорил:
— Видишь теперь, какой я…
И он посмотрел на Машу таким взглядом, от которого ей стало не по себе. В мутных глазах Яшки светилось злое торжество: «Я все сделал для тебя. Теперь ты должна сделать все для меня».
Владимир, не дождавшись Маши, решил отложить отъезд еще на один день. Взволнованный мыслями о Маше, он долго не мог уснуть. Он слышал, что и отец все ходит по дому, словно ищет и не может найти какую-то вещь. Потом открылась дверь, и Николай Андреевич сказал:
— Спички никак не найду…
— У меня в пиджаке есть, в кармане, — ответил Владимир, чувствуя, что отцу просто нужен какой-нибудь повод, чтобы начать разговор.
Закурив, Николай Андреевич присел на стул, помолчал. В стекла застучал дождь.
— Дождик пошел, — проговорил Николай Андреевич, обрадовавшись, что есть о чем говорить. — Это хорошо… Всю плесень зимнюю смоет с зеленей… И дорога окрепнет…
— От дождя? — удивленно спросил Владимир.
— От дождя. Осенью дорога от дождя размокает, киснет, а весной становится крепче. Нынче по всем приметам урожай будет… Весна затяжная, свежая. Хлеба много будет…
— А не боишься, что пшеница, отсортированная на электровеялке, не взойдет? — с усмешкой спросил Владимир.
— Ты над этим не смейся, Владимир, — строго сказал Николай Андреевич. — Я ведь не для себя стараюсь, а для всех… Дело новое, неиспытанное. И тыне думай, что это у меня из-за жадности. Я вот тебе о лошади напомнил. Не укорить тебя хотел… Знаю, сердцем ты чистый. А ты, Владимир, меня тоже понять должен. Я — председатель колхоза. Хорошо сделаю — и всем хорошо. Плохо сделаю — и всем плохо. Ты думаешь легко мне общественным добром распоряжаться? Люди мне доверились, надеются на меня и спросят с меня. Ответчик я перед людьми за все. Не помню, когда хоть одну ночь спал спокойно. Лежишь и думаешь: «А как оно лучше-то для людей? Может, так, а может, этак?»
Николай Андреевич с минуту молчал, шумно дыша.
— Ты ведь не помнишь, мал тогда был, как мы с Кузьминичной на одной жидкой ржаной болтушке жили, и ничего — и пахали, и косили, и молотили… Бывало закружится в голове, водички хлебнешь, полежишь — и опять за косу… Все вытерпели. Не хлебом питались, а одной голой верой, что дальше лучше будет… Бывало праздник Октябрьской революции, на митинг соберу людей, речь им говорю… о коммунизме. А кругом крыши раскрытые, солому-то скотина поела… и люди стоят черные от ржаной болтушки, и злые… А ты им о коммунизме. Большая вера нужна была, чтобы все это вытерпеть и не отчаяться… А ты на готовое пришел. На станцию ты теперь в машине едешь по мостику, а я тот мостик ставил, по грудь вводе ледяной сваи вколачивал. Не в упрек тебе говорю это и не для славы своей. Так и быть должно, что ты по моему мостику едешь на свою высокую гору… Только и мою «Кудеярову гору» не высмеивай. Уважай мою гору…
— Я не высмеиваю, уважаю и горжусь тобой, отец! — взволнованно сказал Владимир. — Только ты из-за своей горы не видишь всего большого мира… Посмотри, что творится вокруг. Сколько уже государств подмяли под себя фашисты, почти всю Европу… К нам подбираются. И если случится беда, то танки через твою Кудеярову гору переползут, как через кротовище. Только через великую гору нашего государства им не переползти… Значит, надо всеми силами крепить могущество нашего государства, с его горы высокой глядеть на мир…
— Да ведь я сознаю это, — тихо проговорил Николай Андреевич, разглядывая большую свою руку с обломанными ногтями, в желтых буграх мозолей, точно и в самом деле собирался карабкаться на какую-то высокую гору. — А ребят, которых Егор для завода просил, после посевной отправим. Второй раз на правлении обсуждали, признали свою ошибку. Са-мо-кри-ти-ка!
Донесся хриплый крик петуха. Начинался рассвет.
Владимир схватил руку отца и прильнул к ней губами. Николай Андреевич, смущенный и растроганный неожиданной лаской, задышал часто, прерывисто и, чувствуя подступающее удушье, распахнул окно.
Послышались мягкие гулкие звуки, как будто где-то вдали булькала и переливалась вода. Они то затихали, то становились громче, и снова наступала короткая пауза; потом звуки полились непрерывно, то повышаясь, то понижаясь, и теперь казалось, что кто-то нетерпеливый задает один и тот же недоуменный вопрос, а другой отвечает ему невнятным бормотанием.
— На Чистой поляне играют… Километра полтора, а как слышно! — восторженно сказал Николай Андреевич, снимая со стены ружье. — Пошли?
Владимир быстро оделся. И оба они, движимые одним чувством радостного волнения оттого, что разговор привел их к сердечному сближению, и оттого, что голос весны вызвал в них острую жажду движения, деятельности, схватили ружья и тихонечко, чтобы никого не разбудить, вышли из дому.
Небо на востоке чуть-чуть позеленело. Гулкое бормотание доносилось все отчетливей и громче.
— На Чистой играет, — уверенно сказал Николай Андреевич. — Каждый год поет на этом месте.
И они пошли между еще голых кустов, среди тоненьких, белеющих в утреннем сумраке, березок туда, где пел опьяневший от весны тетерев, — на Чистую поляну.
— Два косача играют… А знаешь, о чем они бормочут? — сказал Николай Андреевич улыбаясь. — Один говорит другому, — тут Николай Андреевич надул щеки и, подражая токующему тетереву, забормотал сердитой скороговоркой: — «Твой брррат моего бррра-т-т-та-та топоррром… топорром!» А другой ему отвечает: «Твой бррат моего брра-та-та топоррром… топоррром!» Вот так и спорят от сотворения мира…
И оба они, отец и сын, громко расхохотались, — уж очень похоже получилось на то, как бормочут тетерева.
И вот снова восходит солнце, и снова Владимир идет на Чистую поляну, где гулко, отрывисто, злобной скороговоркой бормочет тетерев: «Мой бррат твоего бррат-та-та топоррром… топоррром!»
Но кто-то сбоку говорит, что это стучит немецкий пулемет. Немецкий десант на Чистой поляне! Это кажется Владимиру так же невероятно, как невероятно и то, что рядом с ним шагает академик Викентий Иванович Куличков в гимнастерке с четырьмя красными эмалевыми треугольниками на петлицах, с длинным охотничьим ножом у пояса, с винтовкой в руках… Действительный член Академии наук в звании старшины! Конечно же, все это — скверный сон, и стоит лишь встряхнуться, протереть глаза — и все это наваждение исчезнет.
Владимир поднимает отяжелевшую руку, чтобы протереть глаза, останавливается.
— Вперед! Вперед, Дегтярев! Не отставай! — кричит академик-старшина, и теперь Владимир уже не сомневается, что все это — сон, потому что академик прокричал это каким-то неестественным, не своим — визгливым тенорком.
Настоящий Викентий Иванович никогда никому не говорил «ты», кроме Наташи. И Наташа тоже здесь… Она шагает в тяжелых кирзовых сапогах, и через плечо ее висит сумка с красным крестом.
— Назад! Куда ты лезешь? — кричит ей Викентий Иванович. Наташа испуганно останавливается, лицо ее заливает румянец стыда: она не привыкла, чтобы на нее кричали…
Рядом с ней шагает Борис Протасов, и тоже с винтовкой. Он тяжело волочит ноги, и за ним, словно змея, извивается развязавшаяся обмотка.
— Боец Протасов! Завяжите обмотку! — кричит старшина-академик. — Когда вы научитесь следить за собой?
— Есть завязать обмотку, — покорно отвечает Борис.
Все невероятно, нелепо, как в кошмарном сне. Какие-то серенькие птички прыгают на земле впереди. Слева артиллеристы тащат на руках пушку, вкатывают ее в густую пшеницу, посеянную Машей, топчут ее ногами, колесами, топчет пшеницу и командир орудия Коля Смирнов, изобретший электровеялку, чтобы отсортировать семена, давшие эти чудесные всходы!
…Впереди Дегтярева бежит Турлычкин; поблескивают гвозди на его каблуках. Вдруг серенькие птички запорхали под его ногами, и, словно боясь наступить на них, Турлычкин упал.
— Ложись! — надрывно кричит старшина-академик и падает животом на землю. — Окопаться!
Падает на землю и Владимир. В трех шагах впереди тускло поблескивают гвозди на каблуках Турлычкина, и теперь Владимир уже знает, что серенькие птички, прыгающие по земле, — это клубочки пыли от пуль немецкого пулемета и нужно как можно скорей набросать впереди себя лопаткой бугорок земли, чтобы укрыть за ним голову. И Владимир, лежа на животе, начинает долбить лопаткой землю, уже ясно сознавая, что это не сон, а страшная жизнь, начавшаяся двадцать второго июня.
