Владимир Мильчаков - Повести и рассказы
А старик несколько минут внимательно всматривался в темноту, узнавая, кто где сидит из знакомых, и никакого внимания не обращал на нетерпеливые взгляды председателя собрания, удивленного его молчанием.
— Товарищи односельчане! Меня прислали наши колхозники, работающие на канале, — наконец заговорил он звучным, еще молодо звучащим голосом. — Ваши братья и сыновья велели передать вам такие слова: «Нам стыдно за вас, седобородые, почтенные отцы, живущие на покое, всем обеспеченные за счет колхоза и, видимо, от безделья вспомнившие старые сказки про мертвецов, про чудеса и про разные другие глупые вещи, в которые никто, кроме вас, давно уже не верит. Нам стыдно за всех тех, кто остался в колхозе и дал себя обмануть, как грудных младенцев. Нам стыдно за вас потому, что вы своим необдуманным заявлением нашему правительству о сохранении старого кладбища высказали не желание народа, а пошли, как верблюды, на поводу у наших недобитых врагов — врагов Советской власти, врагов народного счастья. Этим вы опозорили всех нас. Весь наш колхоз. Чтобы смыть с колхоза грязное пятно позора, нанесенное вами, мы обязались выполнить на канале две нормы работы в такой срок, в который должны были бы сделать одну норму. К вам мы посылаем старого дядюшку Мамарасула, чтобы он передал вам эти наши слова». Я сейчас сказал то, что велели передать вам ваши сыновья и дочери, ваши сестры и братья, смотрящие прямо вперед, а не назад, как вы, почтенные односельчане. Поняли ли вы эти слова?
Старик замолчал, ожидая ответа.
— Поняли… — мрачно ответил кто-то из бустонцев.
— «Поняли…» — передразнил старик ответившего и вдруг словно взорвался. — Ничего вы не поняли, уважаемый дед Хаким. И никогда ничего не понимали. Я ведь помню. Еще мальчишкой вы были согласны за кусок лепешки облизать богача Ашурбая с головы до пят. Вам бы только сидеть да слушать, как какой-нибудь святоша коран читает. И вы ничего не поняли, достопочтенный братец Карим. Ведь и для вас этот проходимец из Шахимардана, старый пес Исмаил Сеидхан — самый почтенный, самый святой человек. А то, что этот святоша все время пытается гадить Советской власти, той самой Советской власти, которая сделала вас, уважаемый и белобородый братец Карим, богатым и счастливым, — этого вы никак не видите… не хотите видеть.
— Вот это отчитывает… почище проклятий Исмаила Сеидхана! — прозвенел в наступившей тишине чей-то восторженный молодой голос.
А старик, распаляясь, продолжал:
— «Просим не тревожить прах наших предков, похороненных на кладбище на холме», — процитировал он слова из только что прочитанного заявления. — А чьи это там предки похоронены? Может быть, ваши, достопочтенный дед Хаким? Так ведь я помню, что ваш отец переселился сюда из Джизака и умер от голода в худой год в Намангане. Там его и зарыли, неизвестно где. И ваша мамаша померла одновременно с ним. Может быть, ваш отец или дед там похоронены, дорогой братец Карим? Нет, не там они похоронены. Отец вашего отца Тохтасын утонул, когда вода прорвала дамбы Иски-арыка, лет пятьдесят тому назад, а отец погиб на тыловых работах в большую войну. Может быть, ваши, Караматой? Так ведь вы приехали в Бустон из селения Ширин-Таш. Чьи же там предки похоронены?
Старик на мгновение замолк, словно припоминая всех, кто умер в кишлаке на его памяти. А затем с новой силой продолжал:
— Наших предков там нет. Их даже после смерти не пускали на почетные места около мечети. Все места там уже давно захватили наши бустонские богачи. А уже лет двадцать на этом кладбище вообще никого не хоронят. На кладбище у мечети лежат предки Курбан Пансата — басмача, изрубленного красноармейцами под Шахимарданом. Там похоронены все предки Шарифа-ходжи, расстрелянного Советской властью в 1921 году за контрреволюцию; там лежат предки Султанбая, Ашурбая и Имамназара, высланных по нашему же постановлению в 1931 году. А какое нам дело до предков этих шакалов? Почему из-за них наш канал, наше счастье должно сворачивать в сторону? Кто вам позволил своим глупым заявлением беспокоить правительство, отнимать у него время, нужное для важных дел? Товарищ Мирсаидов! — повернулся старик к депутату. — Весь бустонский колхоз сейчас на канале. Там большинство нашего народа, и мы решили единогласно: канал просим вести прямо через холм. И еще колхозники велели мне передать вам просьбу: не рыть холм вручную, а разрешить взорвать его, чтобы разметать шакалье логово, которое завелось на холме, и открыть каналу широкую дорогу. Я кончил.
Депутат пожал руку старика и усадил его рядом с собою. Площадь гудела от аплодисментов и возгласов. А под этот шум к столу пробирался еще один старик. Он то нерешительно останавливался, то вдруг, набравшись смелости, делал несколько быстрых шагов и снова останавливался.
Депутат, увидев колебания старика, пригласил его:
— Смелее, отец! Поднимайтесь сюда и говорите, что вы хотели сказать.
Старик взобрался на помост и, подметая доски полами незапахнутого халата, прошлепал надетыми на босу ногу калошами по краю помоста и остановился. Площадь выжидательно примолкла.
Покачивая совершенно белой, торчащей клинышком бородой, старик заговорил негромко и медленно, с трудом выбирая слова. Его чалма развязалась и длинной белой полосой упала на плечо, но он не замечал этого.
— Сейчас говорил мой сосед и ровесник, братец Мамарасул, — начал старик. — Очень правильные, хотя и горькие, как полынь, слова сказал нам Мамарасул. Как верблюжья колючка, били его слова по нашим сердцам. Мы ошиблись, и он правильно нас ругал. Я, Карим Ходжаев, я тоже подписал эту бумагу, а сейчас прошу нашего депутата Саттара Мирсаидова, пусть он ее порвет и скажет в Ташкенте другим депутатам, что старики Бустона просят извинить их. Эту нашу ошибку можно исправить. Я скажу о другом. Я всю жизнь верил в бога. Я всю жизнь верил, что Исмаил Сеидхан — святой человек. Когда его первый раз посадили на десять лет, я думал, что он пострадал за веру и считал его очень святым человеком. Только теперь я понял, что Исмаил Сеидхан всегда был обманщиком. Жуликом был. Он еще вчера говорил нам, что мертвецы на холме встают из могил и стонут в ужасе перед осквернением их праха. Теперь мы знаем, что это был обман! А ведь Исмаил Сеидхан клялся именем аллаха, что в старой мечети происходит чудо. Он всегда клялся именем аллаха и каждый раз обманывал нас. Я всю свою жизнь, все свои семьдесят лег прожил обманутым. Бог, в которого я верил всю жизнь, был нужен Исмаилу Сеидхану только для того, чтобы обманывать меня. Вот эту ошибку исправить невозможно. Мне теперь очень горько и очень больно. Гораздо больнее, чем от справедливых упреков Мамарасула.
Сорвав с головы полуразмотавшуюся чалму, старик закрыл ею облитое слезами лицо и медленно пошел обратно, покачивая головой, как от приступа острой боли.
Площадь сочувственно молчала. Впервые молодежь посмотрела на стариков, обманутых святым пройдохой, не насмешливо, а с сожалением.
— Да, отец, — заговорил депутат после нескольких минут тишины, последовавших за выступлением Карима. — Вы правы. Наша беда в том, что еще многие советские люди верят в религиозные сказки и доверяют разным святошам. А эти чалмоносные проходимцы используют вашу веру в своих грязных целях. Так и получилось у вас в Бустоне.
Я очень сожалею вместе с дядюшкой Каримом, что ему нельзя заново прожить те семьдесят лет, которые у него отравили ядом религии разные святые жулики, вроде Исмаила Сеидхана.
— Но ведь я-то, друзья, приехал сюда, главным образом, не из-за кладбища, которое мешало каналу. С этим вы тут еще до моего приезда разобрались и разобрались правильно. Я приехал, чтобы поздравить вас и обсудить с вами другой, действительно важный вопрос. В вашем районе решено построить мощную гидростанцию. Вот об этом…
Но слова депутата потонули в грохоте оваций. Вся площадь шумно ликовала.
Алексей, стоявший в первом ряду строителей, пришедших на собрание, почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Юноша оглянулся. Это был Тимур Саттаров. Он посмотрел на Алексея сияющими глазами и, стесняясь сам своей взволнованности, сказал:
— А что, хорош мой старик? Из сельских кузнецов — в члены правительства. И, честное слово, член правительства — хоть куда. Вот оно как бывает.
Из книги «Дорога солдата»
Святой отец
Пан ксендз Поплавский был серьезно обеспокоен. К местечку, где он жил уже более тридцати лет, подходили немцы. Главное, они приближались так быстро, что подумать, прикинуть, рассчитать, наконец, съездить в Варшаву и посоветоваться с ясновельможным паном Хилькевичем, тем самым Хилькевичем, который всегда был в курсе всех событий и считался своим человеком одинаково и в английском и в немецком посольстве, у пана ксендза Поплавского не было никакой возможности.
