Анита Мейсон - Ангел Рейха
Кроме того, был еще новый истребитель Мессершмитта, «Ме-262». Эрнст хранил чертежи не на рабочем столе, а в портфеле – словно надеялся постепенно проникнуться некой непостижимой для него идеей, постоянно таская их с собой.
Он стал бояться принимать решения. Ему обещали помощь специалистов, и он ее получил; но он не доверял специалистам. И имел все основания для недоверия. Все специалисты продвигали собственные проекты в расчете упрочить свое положение. Эрнст пытался взвешивать противоречивые доводы, но понимал, что не обладает достаточно широкими знаниями для того, чтобы верно оценить перспективность каждого проекта; он смотрел на графики, таблицы и диаграммы – и приходил сначала в растерянность, а потом в раздражение. Будучи начальником технического отдела, он привык откладывать решения серьезных вопросов на неопределенный срок; это не составляло труда, ибо ему часто приходилось покидать офис в связи со служебными делами. По крайней мере, он так говорил. Теперь же, в новой своей должности, Эрнст должен был принимать решения практически в каждой своей командировке. И как бы он ни старался оттягивать решение того или иного вопроса, в конечном счете ему приходилось брать ответственность на себя, и тогда чаще всего он злился. По меньшей мере один раз он бросил монетку. В другой раз написал названия двух авиазаводов на листочках бумаги, которые скомкал и бросил перед своим сиамским котом, чтобы посмотреть, какой из них он тронет лапой сначала.
Эрнст тянул с решением по поводу «мессершмитта» неделю за неделей, месяц за месяцем.
Я словно воочию вижу, как он, радостно возбужденный одним из своих недолговечных решений, разворачивает жесткие гладкие листы ватмана. Чертежи крыльев, шасси, секции фюзеляжа… На самый последний лист он решительно не хочет смотреть. Он разворачивает его и чувствует давно знакомую ноющую боль под ложечкой. Вот то, чего он больше всего боялся. Он заведует вооружением военно-воздушных сил, и все над ним смеются.
Мессершмитт говорит, что двигатель его самолета работает на совершенно новом принципе. Но Эрнст не понимает принцип работы двигателя. Тот работает на обычном авиационном бензине, но там нет поршней. Там нет карбюратора. Там нет пропеллера.
Эрнст уверен в гениальности Мессершмитта, но не уверен в здравости его рассудка. Эрнст видит перед собой великолепный новый истребитель, похожий на гигантскую акулу, – с кучей бесполезного металла на том месте, где должны находиться двигатели.
Эрнст сказал, что насчет планеристов мне следует поговорить с Мильхом. Я не горела желанием обращаться к нему; я встречалась с Мильхом несколько раз прежде и остро чувствовала его презрение. Однако я понимала, что сделаю не все возможное, если не поговорю с ним.
– Садитесь, фройляйн Курц, – сказал Мильх, улыбаясь одними уголками губ. – Чем могу быть полезен? – Он бросил быстрый взгляд на часы.
Разговор длился шесть минут. Едва я заговорила, он весь напрягся в кресле. Он перебил меня после первой же фразы:
– Прошу прощения, но при чем здесь вы?
– Я получила письмо с просьбой о помощи, герр генерал.
– О помощи?
– Да.
– Ясно.
Судя по тону, он страшно удивился, что кто-то может обращаться ко мне за помощью и рассчитывает на мое содействие.
Я упрямо продолжала. Пилоты не отрабатывают приемы взлета, не практикуются во взаимодействии со своими буксировочными самолетами, не готовятся к полетам под зенитным огнем.
Мильх смотрел на меня с глубоким изумлением.
– И вам написал это летчик военно-воздушных сил? Что вы в этом понимаете?
– Герр генерал, у меня большой опыт полетов на планерах – и на этих машинах в частности.
– Возможно, но думаю, у вас нет никакого опыта полетов под зенитным огнем и участия в боевых действиях вообще.
Здесь я ничего не могла сказать. Безусловно, я не могла сказать ни единого слова, которое не положило бы конец разговору.
– Хорошо, – вздохнул он. – Можете продолжать.
Больше мне ничего не оставалось добавить, кроме того, что пилоты просили меня поднять вопрос в министерстве, поскольку на базе никто не обращал на них внимания. В данных обстоятельствах этого говорить не стоило. Было глупо предполагать, что Мильх позволит мне промолчать.
– А почему ваш знакомый попросил вас вмешаться в дело? Почему просто не обратился в вышестоящие инстанции, как положено?
– Его никто не слушает, герр генерал.
– С какой стати он решил, что вас будут слушать?
– Не могу знать. Честно говоря, я не рассчитывала встретить понимание. Я просто пытаюсь сделать то, что считаю себя обязанной сделать.
– Теперь сделали? – Он оценивающе смотрел на меня. Последней фразой я чуть-чуть поправила свое положение, но все равно мысль, что женщина может иметь обязанности, сравнимые с обязанностями мужчины, казалась смехотворной.
– Хорошо, – сказал Мильх. – Я допускаю, что вы явились сюда из самых благородных побуждений, а не из простого желания вмешаться в дела, недоступные вашему пониманию. Но это все, что я могу допустить. Вопросы подготовки летчиков к боевым заданиям вас не касаются и никогда не будут касаться. Впредь, пожалуйста, ограничивайте свои интересы сферой своей работы.
Он поднялся. Я тоже поднялась, и мы холодно попрощались.
Я отложила визит к фон Грейму. После встречи с Мильхом я не могла вынести еще одного удара по своему самолюбию. Оно у меня и так сильно страдало. Впервые за все время мне дали задание, вызвавшее у меня глубокое отвращение. Я испытывала буксируемый воздушный заправщик, замаскированный под планер. Страшно неустойчивый, он летал как корова, а поскольку передо мной ставилась задача проверить, как он ведет себя в качестве беспилотного самолета, я не имела права выравнивать машину, постоянно кренившуюся то на одно крыло, то на другое.
Постыдной воздушной болезни, одолевавшей меня в самолете-заправщике, и ужаса, который я начала испытывать перед каждым полетом, оказалось достаточно, чтобы отбить у меня всякое желание соваться в министерство. Таким образом, после встречи с Мильхом я отложила поход к фон Грейму на десять дней. Потом я взяла себя в руки. Мильх, вдруг поняла я, рассчитывал именно на такую мою реакцию.
Мне сказали, что генерал готов принять меня в следующий понедельник.
Я вошла в светлый уютный кабинет. На шкафу для хранения документов стояла ваза с цветами, а на углу рабочего стола – фотографии жены и детей.
Фон Грейм выслушал мой рассказ о письме пилота-планериста не перебивая. Когда я закончила, он небрежно спросил:
– Как зовут этого пилота?
Я молчала.
– Вы собираетесь показать мне письмо?
– Герр генерал, – сказала я, – этот человек сильно рисковал, когда писал мне.
– Разумеется, – сказал фон Грейм все тем же дружелюбным тоном. – Его могут отдать под трибунал. Если вашего знакомого обвинят в разглашении военных секретов штатскому лицу в военное время, что вполне вероятно, то могут приговорить и к расстрелу.
Как я ненавидела министерство! Я ненавидела бесконечные, похожие один на другой коридоры и тысячи кабинетов, где сидели люди, которым в голову не приходило ни единой самостоятельной мысли с раннего утра и до позднего вечера. Как я ненавидела тупость, неизменно сопутствующую этой их дисциплине, расцветающую вокруг нее буйным цветом наподобие одуванчиков, пестрящих по откосам железной дороги. И саму дисциплину я ненавидела, покуда она не имела прямого отношения к выполнению конкретного задания. Несгибаемая, ничего не видящая и не слышащая, не имеющая никакой цели помимо самоутверждения: хлыст, с помощью которого отец пытался воспитать моего брата и сломил его волю.
Я старалась держаться по возможности дальше от этого мира прямолинейных суждений и ограниченных мыслей и давно решила игнорировать тот факт, что по роду моей деятельности мне приходится так или иначе иметь с ним дело. Я полностью сосредоточилась на своей работе. Этого было достаточно.
Но тот факт, что я старалась игнорировать этот мир, означал, что я окажусь в заведомо невыгодном положении, когда мне придется с ним столкнуться. Я не понимала языка, на котором здесь говорили. Мильх, по крайней мере, совершенно недвусмысленно выразил свое отношение ко мне. В общении же с другими людьми я никогда толком не понимала, говорят ли они то, что думают, или имеют в виду ровно противоположное.
Сидя в кабинете фон Грейма, я понятия не имела, на моей он стороне или нет. Если нет, пока я еще ничем себе не навредила, но вот-вот могла совершить ужасную ошибку.
Я встала.
– С вашей стороны было очень любезно принять меня, герр генерал. Я знаю, что вы очень заняты.
Я двинулась к двери.
– Да сядьте, – сказал он. – Вы же все заранее знали, когда шли сюда. Чего вы от меня ожидали?
– Я надеялась на вашу помощь.
– Почему вы обратились ко мне?
