Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника
В это же время у нас появилась «траншейная собака». Это было не наименованием образца нового оружия или машины, а самой настоящей собакой, которая должна была предупреждать нас о появлении «вражеских элементов» на позициях. Небольшая, похожая на волчонка дворняжка. Но несмотря на свою любовь к собакам, я не испытывал доверия к ее боевой ценности как оборонительного оружия против русских разведгрупп, активность которых становилась все более заметной.
9 января я получил приказ подготовить штурмовое подразделение с целью захвата пленных. Поскольку я был наиболее опытным ротным командиром, то возглавить это подразделение поручалось мне. Этот приказ и, самое главное, мое назначение командиром штурмовой группы явились для меня неприятной неожиданностью. Я еще не освоился с местностью в достаточной степени, чтобы принимать на себя ответственность за исход операции, а кроме того были и другие, у которых еще не было возможности отличиться и получить награду. Об этом я открыто сказал Лехнеру, и он полностью со мной согласился. Однако этот приказ был отменен 12 января, после того, как было объявлено о начале крупного русского наступления с плацдармов на Висле. В этом наступлении противник задействовал около 3000 танков.
Такими были зловещие предзнаменования накануне моего дня рождения. Поэтому я отмечал его вечером 12 января, в ожидании того, что в полночь, когда мне исполнится 21 год, у меня появится чувство некого «посвящения» и «зрелости», подобающего полноправному члену общества.
13 января началось русское наступление в Восточной Пруссии. У нас пока было спокойно. Со стороны противника наблюдался беспокоящий огонь, и время от времени из его траншей доносились обрывки песен. С полевой кухней ко мне пришли «наилучшие пожелания» и обычные в этих случаях подарки в виде бутылок со спиртным. Поздравления прислали офицеры штаба дивизии, командир артиллерийского полка, полковник Дорн и командир нашего батальона. Такое уважение с их стороны меня очень тронуло, а перед лицом надвигавшихся на нас событий эти пожелания отличались особой теплотой и искренностью. К сожалению, все эти поздравления, которые я сразу же отослал домой, были потеряны на почте.
В 18.00 командиры рот получили приказы в штабе батальона. Я отправился туда вместе со своим связным Вальтером Буком и собакой. На батальонном командном пункте мы узнали некоторые подробности о критической ситуации на висленских плацдармах и в Восточной Пруссии. Сомнений в ожидавшей нас судьбе больше не было.
На обратном пути мы зашли в полностью разрушенную деревенскую церковь. Это была очень простая деревянная постройка, о религиозном предназначении которой напоминал только лежавший на земле большой крест. «Да исполнится воля твоя!» Никакой другой молитвы у меня не было. Вернувшись в роту, я еще раз обошел все блиндажи и посты, чтобы хоть как-то приободрить людей.
Утром 14 января мы ожидали начала артиллерийской подготовки. Как это было с недавних пор заведено у русских, начало артобстрела следовало ожидать во время, кратное часам, т. е. в 6.00, 7.00 или 8.00. После того как мы были избавлены от неизбежной участи 12 и 13 января, это должно было начаться сегодня. На это указывали уже давно наблюдавшиеся нами приготовления противника. После разрушительного огня им надо было продвинуться как можно дальше, используя светлое время суток. Поэтому и артподготовка должна была начаться как можно раньше.
Вместе со своими людьми я находился в блиндаже. Мы лежали или сидели на нарах, с оружием и касками под рукой. Всех нас охватила нервозность, которую, однако, никто не проявлял открыто. Меня обдавало холодом, давно знакомой дрожью в животе, которую я испытывал в школе перед экзаменами. В 7.00 огня не было, и я подумал, что, может быть, русские пощадят нас снова. Это чувство надежды усилилось, когда мои часы показали 8.00 и ничего не произошло.
Но как раз в то время, когда я собирался сказать то, о чем думал, раздался ужасающий вой, знакомый звук стрёльбы советских реактивных минометов. В грохоте рвущихся реактивных снарядов стали различаться отрывистые звуки выстрелов русских пушек, гаубиц и минометов. Земля буквально содрогалась, и было слышно, как в воздухе свистел ветер. На немецкие позиции обрушились раскаты грома. Очевидно, противник намеревался разрушить наши минные поля, сровнять с землей наши траншеи и разбить блиндажи.
Непосредственную опасность для нас представляли падающие поблизости снаряды, а их было немало. Свист и грохот рвавшихся вокруг снарядов притуплял чувства. Но нам повезло: на всей полосе обороны нашей роты было отмечено всего лишь несколько прямых попаданий в траншею и ни одного в блиндажи. Остались невредимыми даже располагавшиеся рядом с моим командным пунктом передовые артиллерийские наблюдатели и рота тяжелого оружия.
Ровно через два часа артиллерийский огонь внезапно прекратился. Над линией фронта опустилась парализующая тишина. Это означало, что русские готовились перенести огонь вперед, чтобы не подвергать опасности свою атакующую пехоту. «На выход», — приказал я, и мы бросились в свои траншеи. Вся моя нервозность отступила. Тревожное ожидание в блиндаже закончилось, теперь мы могли видеть врага и защищаться от него. Снаружи стоял туман, но оказалось, что это не туман, а дым от огромного количества разорвавшихся на наших позициях снарядов. Я не поверил своим глазам, когда увидел, что вторая рота уже отступила на большое расстояние. Потом я увидел, как солдаты противника численностью около батальона быстро продвигались ко второй линии наших траншей. Русские обошли мою роту и отрезали нас. Но слева на командный пункт роты надвигалась еще одна волна беспорядочной коричневой толпы.
Однако самым удручающим в этой картине было то, что перед наступавшими войсками Красной Армии бежали разрозненные группы немецких солдат. Без оружия и без снаряжения, они были явно на пределе своих сил и шатались от изнеможения. Но нам надо было стрелять, даже несмотря на то, что наши товарищи могли подумать, что мы вели огонь по ним. Поэтому я тщательно целился в бегущих за ними русских. К тому времени они были уже в 100 метрах от нас. В отчаянии от того, что нам уже нельзя было уйти с этой проклятой позиции и оставалось только или быть убитыми, или взятыми в плен, я вдруг ощутил какое-то зловещее спокойствие.
Как меня научили еще в 1942 г., во время тяжелой муштры, я прицеливался и стрелял, прятался за бруствером, мгновенно смещался в сторону, снова высовывался и брал следующего русского на мушку своего штурмового автомата. Мне удавалось выбивать вражеских офицеров и пулеметчиков. Узнать их было легко, особенно офицеров, которые размахивали руками, отдавая свои, уже слышимые приказы. Так что, по мере того как они падали, сраженные моими пулями, меня охватывала торжествующая злобная радость и надежда спастись еще раз. За одним из застреленных мною людей я наблюдал. Он упрямо шел вперед, наклонив голову. Потом в него попала моя пуля. Медленным движением он схватился рукой за грудь и рухнул лицом вниз на землю. Пока я жив, эта картина никогда не уйдет из моей памяти.
Случилось чудо. Прицельный огонь моего автомата и огонь ротных связных остановили атаку противника. Красноармейцы залегли. Затем, под нашими пулями, они отошли назад на соединение со своими. Мы потеряли связь с соседями как справа, так и слева, так как русские уже продвинулись далеко вперед. Тем временем мои взводы покинули свои позиции и собрались в ведущей к моему командному пункту вспомогательной траншее. Я приказал им немедленно вернуться. Непосредственной опасности пока не было по той простой причине, что противника мы совершенно не интересовали. Однако долгосрочная перспектива выглядела безнадежной. Рано или поздно, но мы должны были обязательно попасть в руки врага.
Я все еще размышлял о том, как выбраться из этой отчаянной ситуации, когда справа, с участка 3-го батальона послышался стрелковый огонь. Это означало, что он удержал свои позиции и появилась возможность установить с ним связь через брошенный участок 2-й роты. С нашим батальоном связи по радио не было. Даже передовые наблюдатели сумели уйти вовремя. Мне надо было принимать решение — оставаться на позиции или идти на соединение с 3-м батальоном справа.
Я решил выбрать второй вариант действий, потому что удержать позицию представлялось невероятным. Также можно было предполагать, что ночью будет отдан приказ на оставление основной линии обороны, в той степени, в которой она еще занималась нашими войсками. В этом случае было неважно, с какой точки рота должна была начинать свой отход. Поскольку волны противника прокатились мимо нас справа и слева, я приказал продвигаться вдоль основной траншеи направо, в ту сторону, где располагался 3-й батальон. Впереди пошел курсант-стажер, а я остался позади, покидая участок своей роты последним, как капитан тонущего корабля.
