Бруно Апиц - В волчьей пасти
Бохов невольно рассмеялся.
* * *Ферсте теперь уже было известно, чего хотят от тех двоих, посаженных в камеру номер пять. Кое-что открыли ему ночные допросы, а также разговоры между Рейнеботом, Клуттигом и Мандрилом. О том же, что происходило в лагере, он в силу своего изолированного положения не знал ничего определенного. Во всяком случае, существовало что-то вроде тайной организации, и камера номер пять должна была стать тем каналом, через который эсэсовцы рассчитывали проникнуть в ее тайные ходы и переходы. Это Ферсте себе уяснил.
Его отец был крупным чиновником в Вене, и сам Ганс Альберт Ферсте, закончив образование, тоже поступил на государственную службу. После оккупации Австрии его арестовали вместе с отцом, и он долгие годы скитался, по тюрьмам, пока наконец не осел в Бухенвальде. Ферсте назначили в карцер. Здесь он и остался. Мандрил сделал его уборщиком. В противоположность своему предшественнику, Ферсте никогда не принимал участия в физических насилиях над арестованными. Между ним и Мандрилом не возникло никаких личных отношений.
Ферсте выполнял свою работу безмолвно и послушно. Он жил в карцере, как некая тень. Мандрилу никогда не приходилось его звать, в нужную минуту Ферсте всегда был на месте. Мандрилу ни о чем не надо было заботиться, все всегда было в полном порядке. Так Мандрил за протекшие годы привык к своей тени.
С тех пор как Гефель и Кропинский попали в карцер и у Ферсте наладилось общение с электриком, у служителя карцера возникло желание помочь обоим несчастным. Но что он мог сделать?
Он знал, что Гефель и Кропинский пока еще не должны были умереть. После пытки столярными тисками Гефель, у которого сделался сильный жар, лежал на мокром и холодном цементном полу камеры. Не только Кропинский, но и Ферсте дрожал от страха, что больной в бреду может выдать тайны, которые он до сих пор так доблестно хранил. Под видом усердной работы Ферсте беспокойно сновал мимо камеры номер пять, где находились Рейнебот, Клуттиг и Мандрил. Они загнали Кропинского в угол и с любопытством склонились над больным, которого тряс лихорадочный озноб.
Гефель бредил.
Места нажима на висках посинели и непомерно распухли. Нижняя челюсть у Гефеля дрожала, как от стужи, зубы выбивали дробь.
Мандрил безучастно стоял рядом и курил. Клуттиг низко нагнулся над несчастным и прислушивался. Разрозненные слова, обрывки фраз слетали с трясущихся губ. То шепот, сбивчивый и горячий, то резкие выкрики.
— Ты… прав… Вальтер… ты… прав…
Гефель стонал, он открывал глаза, всматривался в пустоту и не узнавал ничего вокруг. Он судорожно поднимал руки, и кулаки прыгали у него на груди. Вдруг он закричал:
— Партия здесь… здесь!.. — Тело напряглось, лицо потемнело, Гефель с трудом побрал в себя воздух, и внезапная судорога тут же разрешилась пронзительными воплями — Крааах… я… назову… имена… крааах, краах…
Крики затерялись в дрожащей гортани.
Клуттига охватило неистовое возбуждение.
— Хочет назвать имена! — обрадовался он и, словно надеясь вытрясти их из больного, начал толкать его сапогом. Голова Гефеля конвульсивно дергалась то туда, то сюда, молотившие воздух руки опустились, и Гефель залился плачем, сотрясавшим все тело.
— Здесь… здесь… — лепетал он. — Ты… прав, Вальтер… она здесь… здесь… и дитя, дитя… она должна защитить, защитить…
Как тогда, во время нестерпимой пытки, Гефель стал бить кулаками и ногами по каменному полу. Тело дрожало, а громкий плач перешел в детское всхлипыванье, и слюна пузырями выступила на воспаленных губах.
Рейнебот, заложив большой палец за борт кителя, барабанил остальными. Клуттиг выпрямился и вопросительно посмотрел на Рейнебота. Тот попытался соединить отрывочные фразы бреда так, чтобы придать им смысл.
— Партия получила от Вальтера задание защитить ребенка. — Рейнебот прищурился. — Понятно, господин гауптштурмфюрер? Захватив ребенка, мы захватим и партию.
Быстрыми шагами направившись в угол, Рейнебот ударом сапога заставил Кропинского встать, схватил его за грудки и начал немилосердно колотить головой о стену.
— Где ребенок? Проклятая польская падаль! Где ребенок? Не скажешь, собака, так околеешь еще раньше другого пса! Где ребенок?
Совсем одурев, Рейнебот бросился назад к Клуттигу..
— Подать сюда ребенка!
С тупой яростью смотрел он на бьющегося в лихорадке Гефеля.
— Этот гад не смеет подохнуть. Он нам еще нужен. Здесь пока нечего делать. Пошли! — крикнул он Клуттигу, и они вышли из камеры.
Мандрил последовал за ними в коридор. Когда же он вернулся в камеру, то увидел, что Гефель лежит на старом сеннике, завернутый в два рваных одеяла, а Ферсте на коленях стоит перед больным.
У Мандрила от изумления захватило дух. Приняв мгновенное и дерзкое решение помочь товарищу, Ферсте все поставил на карту.
Либо Мандрил сейчас затопчет его сапогами и сбросит Гефеля с сенника, либо…
— Что это значит? — услышал за собой Ферсте сиплый голос.
Отчаянно смелый прыжок в неизвестное, казалось, удался. Теперь надо закрепить достигнутое. Ферсте выпрямился с равнодушным видом и, выходя из камеры, мимоходом бросил:
— Этот не должен околеть, он вам еще нужен.
Через минуту — у Ферсте все было заранее приготовлено — он вернулся с мокрой тряпкой и положил ее Гефелю на пылающий лоб. Именно на необычности — в карцере еще ни одному арестованному не оказывали помощи, и меньше всего человеку обреченному — именно на необычности основывал Ферсте свои действия. Мандрил наблюдал за уборщиком, пораженный тем, что такими простыми приемами можно сделать умирающего «годным к использованию».
Он что-то буркнул, выражая не то неудовольствие, не то согласие.
— Но только самое необходимое!
— Мы здесь не в санатории, — ответил Ферсте.
Подать ребенка! Клуттиг готов был обыскать весь лагерь. Рейнебот рассмеялся.
— Господи помилуй! Как ты себе это представляешь? Пятьдесят тысяч человек. Лагерь — это целый город! Можешь ли ты быть в городе разом во всех местах? Молодчики станут перебрасывать ребенка, а мы будем бегать по кругу, как обалделые бараны. Неужели ты напоследок хочешь еще выставить себя в смешном виде?
Рейнебот плюхнулся на стул и заложил палец за борт кителя.
— Какая пакость! — яростно проскрежетал он.
Он не мог усидеть на месте и снова вскочил. Шмякнул фуражку об стол.
— Что с нами будет?
Клуттиг попытался взять насмешливый тон:
— Ты, кажется, собирался податься в Испанию?
— Ах, Испания…
Рейнебот сделал капризное движение рукой. Клуттиг затянулся сигаретой.
— А сейчас ты, видно, хочешь дать волю нервам?
— Дать волю нервам? — Рейнебот ядовито рассмеялся.
Вдруг он отошел от Клуттига и остановился перед картой.
Два дня назад военное командование передало, что англичанам и американцам после шестидневных усилий удалось расширить свое предмостное укрепление до Бохольта, Боркена, Дорстена и ворваться в Гамборн. А нынче утром поступили новые сообщения: «Крепость Кюстрин после упорной борьбы пала под натиском превосходящих сил противника…»
Большевики!
За эти дни на Западном фронте всплыли совершенно новые названия. На севере бои, по-видимому, шли уже под Падерборном. С юга удар был направлен из долины Лана в сторону курорта Трейзы, Герсфельда и Фульды.
Американцы!
Трейза — это путь к Касселю. Фульда — прямая дорога к Эйзенаху. Глаза Рейнебота, как беспокойные мухи, бегали по карте.
— Ну и мерзавцы!
Его лицо исказилось. Оно как будто раздалось вширь.
— Так-то, мой милый!.. — обратился он опять к Клуттигу. — А наш дипломат уже готовится к приему. «Прошу пожаловать, господа! Прошу вас: еврейские подонки, большевики, все в вашем распоряжении!» — Он выпятил нижнюю челюсть и уродливо оттянул верхнюю губу, — Пакость!
Внезапно он переменил тон.
— А в карцер мы все-таки засадили не тех!
Клуттиг от неожиданности даже забыл поднести сигарету ко рту.
— Не тех? Ну, знаешь…
Рейнебот раздраженно заговорил:
— Собаки молчат! Надо еще раз взяться за вещевую команду и хорошенько прощупать ее. Там, наверно, найдется один, который наложит в штаны. Он-то нам и нужен!
— Хочешь опять идти в вещевую камеру? — удивился Клуттиг.
Рейнебот взмахнул рукой. Видно было, что она дрожит.
— Одним нам уже не справиться. Времени не хватит. Привлечем гестапо.
Он бросил это слово, как нож. Клуттигу стало не по себе.
— Ты заходишь слишком далеко! Довольно и того, что мы заварили эту кашу на свой страх и риск. А тут еще гестапо! Если об этом узнает начальник лагеря…
Рейнебот гордо выпрямился перед Клуттигом.
— И такой человек хотел сам стать со временем начальником лагеря!.. Впрочем, завтра мы все равно будем бегать в штатском тряпье — если успеем переодеться. Но пока я ношу этот мундир…
