Бруно Апиц - В волчьей пасти
Рейнебот взмахнул рукой. Видно было, что она дрожит.
— Одним нам уже не справиться. Времени не хватит. Привлечем гестапо.
Он бросил это слово, как нож. Клуттигу стало не по себе.
— Ты заходишь слишком далеко! Довольно и того, что мы заварили эту кашу на свой страх и риск. А тут еще гестапо! Если об этом узнает начальник лагеря…
Рейнебот гордо выпрямился перед Клуттигом.
— И такой человек хотел сам стать со временем начальником лагеря!.. Впрочем, завтра мы все равно будем бегать в штатском тряпье — если успеем переодеться. Но пока я ношу этот мундир…
Он замолк, встав в вызывающую позу. Клуттиг снова почувствовал превосходство этого юноши над собой. Бывшему владельцу плиссировочной мастерской стало на миг не по себе в кителе гауптштурмфюрера.
— Что ж, хорошо, — решил он, — гестапо так гестапо!..
Работники команды, чувствуя на себе недреманное око высшего лагерного начальства, были готовы к тому, что в любой час может грянуть новая беда. Тем не менее вторичное появление Клуттига и Рейнебота поразило их, как неожиданный удар. Им приказали немедленно построиться. Даже Цвейлинг был так смущен приходом своих коллег, что в трусливом ожидании не сводил с них глаз. Не заденет ли это посещение и его? В заднем ряду стоял Вурах. Он наблюдал за происходящим с тайной усмешкой, ведь у него-то было отличное алиби. Розе стоял в первом ряду. Он побелел, как мел, и старался побороть дрожь в руках и ногах. Пиппиг стоял на месте Гефеля. Выйдя на шаг вперед, он доложил:
— Команда вещевой камеры построилась.
— Новый капо, не так ли? — спросил Рейнебот, обращаясь неизвестно к кому, и пошел по рядам. Клуттиг последовал за ним.
В голове у Пиппига проносились догадки о причине опасного визита. Неужели Гефель… Эту мысль Пиппиг загнал в самый дальний уголок сознания. Вурах, Цвейлинг? Взор Пиппига скользнул по лицу Цвейлинга. Не его ли рук это дело?
Цвейлинг застыл на месте, так же как и заключенные.
Рейнебот ходил по рядам и мысленно отмечал каждого заключенного, которого он собирался изъять. Испуг на окаменевших лицах, мертвая тишина в помещении, где слышался только скрип его шагов: раз — два, раз — два, его собственное молчание — все это доставляло Рейнеботу наслаждение. Он упивался своей властью. Вокруг рта залегла складка тщеславия. «Стоит этим болванам нас увидеть, как они того и гляди в штаны напустят от страха. Если бы они знали, что и мы недалеки от этого!..» — цинично посмеивался над самим собой Рейнебот. А заключенный Пиппиг в это время думал: «Вот вы видите, что мы стоим неподвижно, строго держа строй, и воображаете, что мы вас боимся. Подождите малость! Вы сами уже готовы наделать в штаны. Недолго тебе еще барабанить пальцами по кителю, подлая рожа!..»
Седьмой ряд — прямо от среднего окна…
Раз — два… раз — два…
Перед Розе Рейнебот остановился. Он заметил испуг, плясавший у того в глазах. «Этот, кажется, подойдет!»
Потянув за пуговицу куртки, Рейнебот вытащил Розе из ряда.
— Вы пожилой и разумный человек. Как вы могли впутываться в такие глупые истории?
— Господин комендант… у меня… Я ничего не знаю… ровно ничего…
Рейнеботу стало весело. Он представил себе, что держит Розе за шиворот и тот болтается в воздухе. Да, этот ему и нужен!
— У вас или не у вас и знаете вы или не знаете — это еще выяснится.
Рейнебот оттолкнул Розе в сторону. У того душа ушла в пятки.
— Господин комендант… я право же не…
«Еще слово, и я схвачу его за горло!» — подумал Пиппиг, дрожа от негодования. Рейнебот круто повернулся к Розе.
— Молчать! Свинья!
Окрик прозвучал, как разрыв снаряда. Следующего Рейнебот мягко поманил пальцем и молча дал ему знак подойти к Розе. Этим следующим был Пиппиг. Он вышел из ряда, стал подле Розе и, улучив миг, ткнул его в спину. Пиппиг весь кипел от гнева.
Неожиданно в шестьдесят первый барак явился Кремер.
Малыш сидел на полу за нарами. Цидковский хотел было накинуть на него одеяло, чтобы скрыть от лагерного старосты, но тот махнул рукой.
— Оставь! Я все знаю.
Посыльный принес ему от Риомана бутылку молока и печенье. Кремер извлек все это из карманов и хотел дать ребенку. Но почему-то ему вдруг стало неловко, и он отдал припасы Цидковскому.
— На!
Цидковский с горячей благодарностью принял эти сокровища. Его лицо в глубоких морщинах сияло от радости. Он спрятал драгоценности в постель на нарах.
Кремер подошел к ребенку. Мальчик смотрел на большого, серьезного человека теплыми бархатными глазами молодого несмышленого животного. Но Кремер в этом детском лице видел отражение уже зрелых мыслей, и это его потрясло.
Кремер огляделся. Передняя часть помещения была оборудована под амбулаторию. Здесь стояли простой стол, несколько стульев, на этажерке — склянки, банки с мазями, несколько ножей, ножницы — самые необходимые материалы и инструменты для лечения ран.
— Где ты прячешь ребенка в случае опасности?
Цидковский, улыбнувшись, успокоительно покачал головой.
— Нету. Сюда никто ходит. Ни врач, ни эсэс. Дитя быстро шмыг-шмыг под нары.
Цидковский рассмеялся. Кремер же рассердился и стал его пробирать.
— Нет опасности? Да что ты знаешь? Только что из вещевой камеры уволокли половину команды! Подлецы ищут ребенка. Стоит им из одного-единственного выколотить правду о том, где мальчик, как они нагрянут сюда и начнут ползать по всем углам. Что тогда? Ну?
Цидковский вдруг осознал опасность и разволновался. Схватив малыша на руки, он прижал его к себе, словно защищая.
— Куда? — страдальчески произнес он, глядя на Кремера глазами затравленного зверя.
— Да, куда? — загремел Кремер. — Защитники, называется! Об этом надо было позаботиться прежде всего! Ребенок не игрушка, черт побери!
Цидковский почти не слушал упреков Кремера, он искал подходящий тайник. Мысль спрятать ребенка среди больных была сразу же отброшена. Оставалось только это помещение. Но где здесь надежный уголок?
Цидковский, быстро осматривая все вокруг, задерживался взглядом даже на деревянных затяжках крыши барака.
— Ну, так как же? — торопил его недовольный Кремер.
Цидковский пожал плечами. И вдруг его осенило. Посадив мальчика на нары, он убежал в угол, где стоял большой бак из оцинкованной жести.
Цидковский, что-то обдумывая, остановился перед баком и, когда подошел Кремер, сказал:
— Вот туда!
Поляк снял крышку.
— Ты с ума спятил? — в ужасе воскликнул Кремер, заглянув в бак, который до половины был забит перевязочным материалом, пропитанным корявыми сгустками крови.
Но Цидковский уже преодолел свою беспомощность. Он снова улыбнулся, предложил Кремеру наблюдать за происходящим и вызвал своих двух помощников.
Кремер слушал кипучую польскую речь Цидковского, который давал землякам указания, сопровождая их усиленными жестами. Санитары тотчас бросились выполнять поручение. Один стал решительно опорожнять бак от окровавленных бинтов, а другой прибежал со щеткой и тряпками. Скорее таз!
Внутрь бака налили дезинфекционного раствора, потом начисто выскоблили его. Между тем Цидковский, взяв жестяную крышку, ударами молотка загнул ее края. Крышка стала меньше. Теперь ее можно было на некоторую глубину вдвинуть в конический бак, где она и застряла.
Цидковский набросал на нее бинты. Они поползли через края, и создавалось впечатление, что бак переполнен. Тайник на случай опасности!
Зная эсэсовцев, можно было не сомневаться, что они станут совать нос во все углы, но далеко обойдут бак с его отвратительным содержимым. Это понимал и Кремер, и Цидковскому оставалось только заверить лагерного старосту, что впредь один из его людей постоянно будет на страже и в случае приближения опасности ребенка в одну минуту…
— Ты понимаешь, — тараторил Цидковский, воодушевленный удачной выдумкой, — бинты — вон, ребенок — в бак, закрыть крышка, бинты наверх. Dobrze!
Цидковский напряженно всматривался в лицо Кремера, ожидая знака согласия.
Кремер покорно опустил глаза.
Лучшей возможности, по-видимому, не было. А дальнейшее зависит от случая. Если эсэсовцы обратят внимание на бак и потребуют, чтобы его опорожнили — Кремер оглядел трех обступивших его поляков, — ребенок умрет, а с ним и эти три храбрых человека. В их глазах, казалось, светилось то молчание, с которым они пойдут на смерть. Три пары глаз были устремлены на него. Он не помнил имен этих людей и ничего не знал о них. Серо-синяя полосатая одежда заключенных болталась на их истощенных телах. Пусть в складках их лиц разрослись кустики бороды, как мох в рытвинах земли, пусть от недоедания обострились их скулы, но глаза сверкали неугасимым светом на изможденных лицах. Ни голод, ни иные страдания не могли замутить этих ясных глаз. Они, как светочи, продолжали посылать лучи из бездны человеческого унижения. Только пистолетный выстрел зверя в сером мундире мог погасить этот блеск. Но и тогда его угасание было бы подобно тихому закату светила, а мрак смерти стал бы легким покрывалом, окутывающим вечную красоту.
