Александр Проханов - Пепел
— Хорош, — сказал Кондратьев, останавливая лошадь. — Вспахали. Теперь елочки привезем, и будет у тебя свой лес, Андреич. Станешь в него внуков гулять водить.
Они простились, и Суздальцев, чувствуя, как гудят от усталости мускулы, пошел обратно в село, сравнивая себя с утомленным на ниве пахарем.
Он вернулся в село, и памятник сиял серебром. Серебряный солдат и серебряная женщина встречали его своим сиянием. Проходя мимо, он поклонился, подумав, что солдат — это его погибший отец, а печальная женщина — это его мама.
Изба тети Поли не была пустой. Женщины, совершившие омовение памятника, а потом покрывшие его серебром, собрались в горнице, за столом. На столе стояла бутылочка красного вина, рюмочки, тарелка с пряниками. Поснимали платки, сидели простоволосые, с порозовевшими от вина щеками. Праздновали по-вдовьи День Победы.
— Вот и жених появился, — воскликнула та, со стеклянными сережками в ушах, со следами увядшей красоты на утомленном лице, что зимой выговаривала ему за удушенных кур. — Садись, Петруха. Вот и вся моя семья, девять девок, один я.
— Давайте его, бабы, делить. А нет, так в карты его разыграем, — сказала тучная, чернявая, с сединой, чье лицо было смуглое от загара, и только у самых волос на лбу, там, где лоб прикрывал платок, осталась незагорелая полоска.
— Да ну, дурочки старые, — накинулась на них тетя Поля. — Рюмку не выпили, а дурь полезла. Иди, Петруха, отдыхай. Не слушай дурь вдовью.
Суздальцев ушел к себе в каморку за занавеску. Прилег, утомленный пахотой. Лежал, слушая разговоры женщин, которые забыли о нем, звенели рюмочками, пили некрепкое красное вино, от которого губы становились липкими, а голова начинала сладко кружиться.
— А мне, бабы, Федор-то мой то снится кажную ночь, а то перестанет. Нету, нету, а то вдруг приснится. Вчера, как памятник мыть, приснился, худющий, в белой рубахе, босиком. Стоит, будто на снегу, и так горько смотрит, а сказать ничего не может. Должно, в плен попал, там и умер. А значится пропавший без вести.
— А мне, бабы, Николка приснился. Пришел ночью ко мне в постель и под бок. Обнимает, целует. Всю меня в жар бросает. «Ты, говорю, Никола, вон какой молодой, а я вон какая старая». А он говорит: «Нет, ты молодая». Проснулась в ночи, щупаю кровать, а его нет. А был со мной, как живой.
— А я все думаю, может, он жив. Может, в плен его забрали, а он бежал, в других странах осел. Живет где-нибудь, думает, как вернуться. Я до сих пор к остановке хожу. Думаю, подойдет автобус, дверь раскроется, а он, мой-то, и выйдет. «Вот, скажет, Катерина, к тебе вернулся».
— А я прошлым годом в Москву ездила. Иду и вдруг вижу, мой Володя идет. Со спины точь-в-точь, худой, высокий, пиджак на нем полосатый и кепка. Я догонять. «Володя! Володя!» Он обернулся: «Женщина, вы меня?» Совсем другое лицо. Говорю: «Извините, мужчина!»
Суздальцев слушал их голоса. Представлял, как сидят они за столом у оконца, за которым смотрят на них серебряный солдат и серебряная женщина, на божнице стоит образ «Взыскание погибших» с красной узорной надписью. И они не оставляют надежды, что их женихи и мужья еще вернутся с войны, отыщут родной порог, обнимут своих ненаглядных.
— А я думаю, вот бы мне умереть. Попаду в рай, а там Степка мой. Я бы к нему подошла, не то что теперь, вся в морщинах, а как тогда была, когда за него выходила. Щеки-то у меня были розовые, руки белые и глаза голубые. И он бы меня сразу узнал.
— А я, бабы, думаю. Вот бы он пришел с войны, увидел меня, какая я есть, и бросил. Другую себе сыскал. Женщин без мужиков много осталось. Выбирай любую. Вот я и думаю, может, хорошо, что погиб? Сейчас я честная вдова, а была бы обманутая жена.
— Грех тебе так говорить. Мне бы хоть какой, а вернулся. Без рук, без ног, слепой и глухой. Я бы любого его приняла. Я ведь ездила по приютам, по домам инвалидов, где лежат такие, что в танках горели или в самолетах падали. Ни живого места, ни рук, ни ног. Как кочерыжки. Думала, вдруг Женю найду, заберу домой, буду выхаживать. От моей бы любви у него глаза бы открылись.
— Ах, бабы, чтой-то мы запьянели. Пора песни петь.
Они умолкли. Суздальцев представлял, как стали серьезными, одухотворенными их лица, как они убирали со лба отпавшие пряди волос, одергивали смятые кофты и юбки, выкладывали на колени изнуренные работой руки. И вдруг вознесся неверный, пугливый, истекающий из глубины души голос:
Вот кто-то с горочки спустился…
Продержался в воздухе и умолк, иссяк, вернулся туда, откуда нежданно вырвался. В глубину измученного горюющего сердца. И второй голос, крепче, гуще, сочнее первого подхватил умирающий звук, вновь вывел его на свет:
Должно быть, милый мой идет…
И хор голосов, еще нестройных, разлетающихся, отстающих друг от друга, продолжил петь:
На нем походна гимнастерка,
Она с ума меня сведет…
Суздальцев слушал их голоса. Неяркие, лишенные былой красоты и свежести, они были исполненные истовой мольбы, ожидания и надежды. Были одинаковые в своей вдовьей неутешности и любви. Сплетены друг с другом, как ленточки в блеклом половике. И каждая ленточка была оборванной судьбой любимого человека, продолжавшего жить в женских снах и надеждах.
На нем погоны золотые,
И красный орден на груди.
Зачем, зачем я повстречала,
Его на жизненном пути…
Они были, как сестры в своем несчастии. Моля Богородицу, держащую на коленях голого Младенца, чтобы Та сотворила чудо. Вернула им с того света мужей, пожалела их одинокие, напрасно гаснущие жизни. Серебряный солдат слушал их, глядя в окно своими сияющими глазами. Где-то в небесах, за всей синевой, за легким пернатым облаком стояли их мужья плечом к плечу, в погонах и гимнастерках, слушая их песню.
Умолкли, снова звякнули рюмочками.
— А когда немец наших гнал и был уже за селом, мой-то Никита пришел домой, весь грязный, заросший, глазища мерцают. «Пришел к тебе повидаться, Василиса. Должно, перед смертью». Я говорю: «Куда тебе на смерть идти, оставайся. Как-нибудь переживем вдвоем-то». «Нет, не могу». И ушел. Больше его не видела.
— А Аннушка Девятый Дьявол своего Поликарпушку все слышит. Зовет ее. Небось скоро умрет Анна.
— Нехорошо ее, бабы, дьяволом звать. Нехорошо.
— А вот что я вам расскажу, — раздался голос тети Поли, и были в ее голосе загадочная глубина и вкрадчивость. Словно она была готова сообщить подругам заветную тайну, хранимую все эти годы в молчании. — Когда немец-то шел с Сафонтьева, ты помнишь, Катерина, прямо в поле напротив твоего дома бой был. Там наших невесть сколько полегло, и немецкий танк сгорел. Наши-то, кто уцелел, через Красавино уходили. Четверо ко мне зашли, чумазые, черные; на дворе зима, а они в летнем и без винтовок. И был там один ученый человек, вроде учитель или сын священника. Кожа да кости, обмотки мокрые, ноги стер до крови. «Что же, спрашиваю, теперь будет? Пропала Россия?» Он мне отвечает: «Россия перед Господом виновата, что церкви разрушала и царя убила, и это ей за все наказание. Но Богородица милостива. Если молиться, спасет Россию». Я их накормила, чем Бог дал, на дорогу проводила, и ушли. А наутро немец вошел. К тебе, Валентина, во двор машину поставил на гусеницах, выше избы. Все мы тогда думали, что России-матушке конец подошел, возьмут Москву. А через два месяца вдруг немец собрался и сам ушел, будто его какая сила гнала. И вот, когда наши вернулись, ко мне в дом тот самый ученый человек возвращается. Не узнать. Справный. Полушубок белый, шапка меховая, валенки катаные. Автомат на плече. «Зашел, говорит, к тебе рассказать про чудо». «Какое, спрашиваю, чудо?» «А вот слушай. Гнал нас немец аж до самой Москвы. Почти всех побил. В нашем окопе пяти человек не наберется. А против нас вся их силища. А сзади Москва беззащитная. Все, кто со мной были товарищи, винтовки побросали и пошли, кто куда. А я стал на колени, прямо в снежный окоп и стал молиться. «Богородице, Дево, спаси Россию». Молюсь и вижу, вдруг метель поднялась, фурьга, значит. Метет и метет, прямо немцам в глаза задувает. И идет в этой фурьге Пречистая Дева, вся в серебре. Как махнет рукавом, так немцев снегом засыплет. А за ней наши сибирские полки поспевают. Все молодцы, кто на лыжах, кто в валенках по снегу, все с автоматами. Немцам снегом глаза застилает, и они сибиряков-то и не видят. А нашим из-под крыла Богородицы все видать. Они бьют, немца сшибают. Так и погнали его прочь от Москвы. Вот, значит, как Богородица русских людей простила». Вот я и говорю вам, подруги, молитесь Богородице, и она наших мужей примет в рай и там их обласкает.
Они умолкли. Суздальцев слушал рассказ тети Поли и думал, что эта сияющая серебристая Дева летела перед ним по снежному полю, а он мчался за ней на своих красных лыжах. Та же чудная Дева в обличии березы приняла его под свои дивные покровы, послала ему с первой звездой волшебную птицу. И мир казался ему одухотворенным, полным волшебных тайн, которые ему предстоит разгадывать всю жизнь.
