Александр Проханов - Пепел
— Когда ты приехала? Ждал тебя всю неделю, не мог дождаться.
— Под вечер. Видела, как ты идешь с ружьем. Решила тебя караулить.
— Как я скучал по тебе!
— И я скучала.
На плечи ее была наброшена телогрейка. На голове все тот же шелковый, пахнущий нежно платок. И этот слабый чудесный запах сразу напомнил все, что случилось с ними на мокром ночном шоссе, когда по реке мимо плыло туманное млечное светило.
— Иди сюда, — он потянул ее к кустам, стараясь расстегнуть на груди невидимые пуговички ее шерстяной кофты.
— Подожди, — она уклонилась, постелила на холодную землю телогрейку, сама опустилась на нее. Помогала ему расстегивать кофточку. Больно, жадно целовала его. И он, отбросив ружье и рюкзак с птицей, увидав на мгновенье высокое полное звезд небо, обнимал ее, целовал ее горячую белизну, освободил ее горячую грудь, чувствовал, как под его ладонью туго напряглась ее спина. И когда брызнул во все стороны плещущий свет, озарил далекие опушки, овраги, полные воды, цветущие ивы, когда огненная бесплотная сила унеслась прочь, они лежали лицами вверх. Суздальцев видел, как в ночной синеве, пробиваясь сквозь свет луны, мерцают редкие влажные звезды. Она, не снимая руку с его груди, говорила:
— Ты так интересно рассказывал про свою книгу. Ты ее пишешь?
— Пишу, — сказал он неправду.
— А писателей много?
— Здесь — под каждым кустом, — засмеялся он.
— А писатели богато живут?
— Знаменитые писатели — богато. А начинающие, как я, бедно.
— А ты скоро станешь знаменитым?
— Вот закончу мою книгу, отнесу в издательство, ее выпустят в свет, и я сразу стану знаменитым.
— И богатым?
— На золоте буду есть.
Она повернулась к нему, и он увидел ее круглое лицо и большие, глядящие из темноты глаза.
— Давай с тобой уедем. Поженимся и уедем.
— Ведь ты замужем? У тебя муж в армии.
— Да ну его. Не люблю. Тебя люблю. Он через две недели вернется, а мы с тобой уедем. Поженимся. Я веселая, работящая, здоровая. Детей народим. Ты будешь книги писать, а я за тобой ухаживать. Уедем? — спрашивала она настойчиво.
Он не хотел отвечать. Ему нравились ее признания, он чувствовал себя сильным, свободным, счастливым, и таким его делала не только эта молодая, обнимавшая его женщина, но и небеса с туманными звездами, и запахи ночных цветов, и зыбкая тень промелькнувшей над ними неведомой ночной птицы.
— Уедем? — повторила она.
— Уедем, — сказал он, целуя завиток на ее голой шее.
— Надо идти. А то мамка заругается.
Они спустились к селу, и перед тем, как разойтись, он вынул из мешка птицу и подарил ей. Птица была еще теплой, с гибкой шеей, длинным отточенным клювом. Верка взяла птицу и исчезла в темноте проулка, где длинно, в ряд, горели желтые окна.
Когда он вернулся домой, тетя Поля со своей высокой кровати сонно спросила:
— Что, пустой?
— Пустой, — тихо рассмеялся он, чувствуя блаженную пустоту и сладкую усталость. Засыпал, улыбаясь, мысленно целуя теплый завиток на женской шее. «Какая война? Какое грозное будущее, когда настоящее так чудесно».
Глава 14
Приближался День Победы. Над сельсоветом, над конторой совхоза, на некоторых избах появились красные флаги. Крестьяне готовились сажать картошку. Извлеченные из холодного подпола мешки и ведра картошки были перенесены на терраски или в сени, и в клубнях начинали проклевываться глазки, острые белые или лиловые ростки. Суздальцев отправился на опушку ближнего леса, где его поджидал лесник Сергей Кондратьев, чтобы отмерить пустошь, на которой надлежало посадить молодой лес. Проходя по селу мимо памятника павшим солдатам, Суздальцев увидел, что оградка памятника раскрыта, и там собралось несколько женщин — вдов с ведрами. Они моют памятник — стоящего на постаменте солдата-знаменосца и коленопреклоненную, печальную вдову. Скульптура была выкрашена алюминиевой краской, которая потускнела за зиму. Вдовы омывали памятник теплой водой, чтобы к празднику Победы покрасить его в серебряный цвет. Суздальцев видел, как печально и бережно они омывают солдата и склоненную женщину, и подумал, что так обмывают дорогих покойников.
У леса, в том самом месте, где несколько дней назад он стоял на «тяге», под березой его ожидал Кондратьев. Он прикатил сюда на телеге, запряженной худой, белесой, в яблоках лошадью. Прихватил с собой плуг. Теперь телега распряженная стояла у березы, в ней краснела бензопила, валялся топор. Кондратьев поправлял на лошади сбрую, укреплял ременные тяги, ведущие от хомута к плугу. Стальной плуг, с рукоятями, колесиком, литым ножом и лемехом, покрытым налетом ржавчины, стоял на земле, слегка погрузив свое лезвие в жухлую траву.
— Вот сейчас мы ее обратаем, — говорил лесник Суздальцеву, похлопывая лошадь по горбоносой голове. — Маленько ее по луговине поводим, вспашем, а потом елочки из питомника привезем и посадим. Посадишь ты лес, Андреич, старым станешь, придешь сюда. Ба, да здесь бор стоит, в елках птицы и белки живут, у корней грибы растут. Вот и скажешь: «Не зря я жизнь прожил. Лес посадил».
Лошадь слушала его, моргая большими коричневыми глазами, шевеля белыми ресницами. Суздальцеву нравился Кондратьев, его основательность, его способность во всем видеть разумную пользу, всякий труд использовать на улучшение и благоустройство жизни. Еще недавно, зимой, он учил Суздальцева работать топором, выкалывать паз в длинном смолистом бревне. Терпеливо поправлял и учил. И теперь был готов продолжить свои уроки:
— Ты, Андреич, если переселился в деревню, должен уметь крышу крыть, колодец копать, огород пахать. Так что давай, учись!
Он ухватился за рукояти, держа в кулаке длинную узду. Зачмокал, засвистал, задергал повод, разворачивая лошадь. Рывками, напрягаясь всем своим плотным невысоким телом, стал перебрасывать плуг вслед за лошадью. Установил его, налегая на рукоять и вдавливая его в мокрый дерн.
— Ну, пошла! — И лошадь, натянув цепи, наклонив шею с костлявой ушастой головой, пошла. Плуг утонул в земле. Стал выворачивать сочный пласт. Вываливал наружу спутанные травяные корни, оставляя глубокую борозду. Из борозды пахнуло холодом, свежестью, глубинным ароматом не видавшей солнца земли.
Кондратьев провел борозду от березы к краю опушки, обозначая делянку под будущую посадку. Развернулся и пошел обратно, переставляя короткие ноги в кирзовых сапогах, поспевая за плугом, ладный, краснолицый, с сияющими голубыми глазами.
— А ну, Андреич, бери ее под уздцы. Веди. А мне ловчее пахать будет.
Суздальцев взялся за кольцо у самых темных бархатных губ лошади. Потянул, пошел вперед, слыша, как дышит ему в плечо лошадь, как мягко ударяют в землю копыта, и что-то шумит, шелестит, режет сзади. Кондратьев вел плуг, выпахивал парной, цвета мяса пласт, стараясь не съехать в борозду сапогами.
— А ну, Андреич, паши сам. Давай по-мужицки.
Он уступил Суздальцеву место у плуга, перехватил лошадь. Суздальцев схватился за теплые, нагретые руками лесника рукояти. Лошадь пошла, и плуг глубоко ушел в землю. Суздальцев рванул его вверх, и стертое до блеска лезвие выскользнуло на поверхность. Блестящий лемех заскользил по траве.
— Легонько, легонько. Ты его легонько пускай, не поддавливай. Он сам свою глубину найдет, а ты только играй, борозду держи, — руководил им Кондратьев.
Суздальцев нервничал, ошибался, ломал борозду. Но постепенно руки привыкли и чувствовали упругую силу плуга. Шаг становился ровнее. Пласт вываливался из-под лемеха ровной сочной грядой. Он вдруг ощутил всю красоту и великолепие этой земляной крестьянской работы, к которой ему было дано приобщиться. Он, исконный горожанин, интеллигент, выпускник гуманитарного вуза, изучавший изысканную восточную философию и культуру, идет сейчас у кромки весеннего леса за русским плугом. Видит, как хлещет черный хвост лошади, как блестят ее полукруглые подковы, как бархатно, словно коричневый шоколад, вываливается из-под плуга земля. Он, начинающий писатель, подобно другому великому писателю, разделил судьбу со своим народом, живет так, как живет народ, ест ту же еду, носит ту же одежду, выполняет ту же работу, достигая с народом счастливого и долгожданного единения.
Так он думал, шагая за плугом. Смотрел на высокую березу, чья крона стала гуще, не столь прозрачной и розовой. В ней появилась едва заметная зелень, которая вот-вот взорвется изумрудной, заслоняющей небо красотой. Он продолжал боготворить Берегиню, славить белоствольную богиню, властвующую над этой опушкой, над этим лесом, над этим близким солнечным полем. Как было бы прекрасно, если бы сейчас его увидели мама и бабушка, и товарищи по институту, и невеста Марина. Залюбовались бы его ловкой работой, размеренным крестьянским шагом, могучими силами земли и природы, среди которых он нашел свое место.
