Олег Татарченков - Высоко над уровнем моря
— Эй, солдат! Сюда иди! — радостно закричал веселый таджик, увидев своего старого «клиента», про существование которого он уже успел забыть.
Наш медик не отличался галантностью, но дело свое знал туго. Он никогда не мазал лоб зеленкой солдату, болевшему ангиной, чем грешили порой некоторые армейские остряки со змеей на петлицах. Капитан собственноручно вскрывал гнойные гематомы, выковыривал осколки и пули, если не требовалось вмешательства хирургов тыловых госпиталей.
«Нехрен вам там манную кашу жрать — и здесь вылечишься, — говаривал он при этом, — Или я не похож на профессора? Так похож я на профессора или нет?! — доставал Мухмудов обалдевшего от боли солдата.
Тот, испуганно посматривая на его здоровенные, поросшие черным волосом ручищи, послушно кивал головой.
«Так, значит, и вылечишься в моей клинике!» — весело орал док. Тихо и печально он разговаривать, похоже, совсем не умел.
К чести капитана Махмудова нужно сказать, что ни один из его полковой «клиники» не отправился домой «грузом двести», а вот с госпиталями такой случалось…
— Я смотрю, ты хорошо выглядишь! — тряс веселый таджик очумевшего Гарагяна, — Про «шрапнель» совсем забыл. Забыл, признайся! На твою репу ведро не натянешь! Короче, пять минут на сборы: ты едешь со мной в полк.
— Но я старшина отделения… — промямлил, не ожидавший такого оборота Гарягян, — Меня начальник не отпустит.
— Серега-то? Отпустит, как миленький! Как только узнает, что ты за клизма, сразу отпустит! Короче, дело к ночи, — завернул традиционную солдатскую прибаутку Махмудов, — Опоздаешь или исчезнешь куда-нибудь — из-под земли достану, ноги — руки оторву и плясать заставлю! Сам сломаю — сам сошью! Бе — е — гом, марш! Время пошло!
Гарагян ринулся в палату рысью.
Больные по достоинству оценили юмор дока и проводили разжалованного старшину дружным хохотом. Что ни говори, любит у нас народ, когда начальников снимают и принародно задницу им дерут. Готовы за это любые деньги платить. Что поделаешь: велика всенародная любовь к начальникам, нет ей конца и края…
А вечером ко мне в палату зашли трое ребят из терапевтического отделения. Одним из них был парень из нашей роты, Абрамян, раньше других поднявшийся на ноги по причине нетяжелого ранения. Остальных я не знал.
— Слушай, Андрэй, — Абрамян, как всякий кавказский человек, не стремился скрыть свое волнение. Он ерошил рукой свои коротко стриженые черные волосы (видимо, эта привычка осталась у него еще с «гражданки», где ара носил роскошную шевелюру).
— Слушай, — повторил он, — Тут ребята интересуются: у тебя в отделении лежит этот косарь… Гарагян. Эта сука вяза у них деньги еще месяц назад, и обещала купить водки и анаши. С тех пор он в нашем отделении не показывается, вах! Вот сволочь! Гдэ его можно найти, слушай, да?
— Поздно, ара, ты спохватился. Сегодня Гарагяна наш док Махмудов в полк увез. Наверное, у него в санчасти некому полы мыть.
— В полк?! — возмущенно воскликнул один из спутников Абрамяна, — Мы и там его достанем — целых двадцать «внешносылторговских» чеков взял, гад! Пацаны на двадцать третье февраля со всего отделения собирали. Где сейчас ваш полк стоит, знаешь?
Перед отъездом Махмудова я успел перекинуться с ним парочкой слов, и знал, куда вывели нашу часть. Поэтому коротко обрисовал маршрут возможных поисков «рыбопромышленника» из Москвы.
— Мы его за яйца повесим, — пообещали на прощание хлопцы из терапии. По их решительным физиономиям я понял, что они не шутили.
…Но вешать никого не пришлось. Перед отбоем Гарагян объявился сам. Как выяснилось, он, не горя желанием до самого обходного листа мыть полы в санчати, сдулся от Махмудова, пока тот делал покупки в гарнизонном военторге.
При этом нашу удивительный старшина не захотел выглядеть дезертиром, отсиживаясь на окраине города у какого-нибудь бабая, и пришел в госпиталь. Тут-то его и повязали. После чего посадили в ту самую камеру, где сидел дисбатовец Серега.
Серый, естественно, не стал его трогать до ночи и даже великодушно наполил чаем: моя кухонная команда принципиально не захотела кормить беглеца по собственной инициативе, а кэп «забыл» отдать такой приказ. Тем временем больные инфекционного отделения, уже проинформированные про «подвиги» своего бывшего старшины, с нетерпением ждали отбоя, чтобы насладиться представлением. А в том, что оно будет, никто не сомневался.
Чтобы улучшить остроту восприятия, «деды» отделения даже послали гонца в ближайшую пивную, где продавец Ахмадулло традиционно имел с нами плотный контакт, порой отпуская пиво в обмен на крупу и тушонку. Он всегда беспрепятственно отоваривал бойца в шапке без кокарды и в бушлате, на спине которого белели две огромные буквы: «ИО» — «инфекционное отделение». Если около ларька толпилась очередь, то она безмолвно расступалась перед несгибаемым символом непобедимой армии, которая хлестала пиво, несмотря на свою желтушную печень.
…Уже после отбоя у нас в отделении появились ребята из терапии. Они взяли ключи от «камеры» у Светланы, которая была сегодня дежурной медсестрой, тихо зашли, тихо выпустили в коридор дисбатовца посмотреть телевизор…
Отделение огласилось истошными воплями Гарагяна. Народ втихомолку дул пиво, смотрел по телевизору концерт суперпопулярной группы «Ласковый май» и с упоением слушал сольное выступление экс-старшины. Сольное, поскольку удары из палаты до нас не доносились.
Минут через пять просто крики перешли в фазу устной речи:
— Свэтлана Николаэевна, — орал Вагон, — откройте дверь, выпустите меня — они меня убьют!
Света раздраженно пожала плечами и ушла к себе на пост, бросив напоследок:
— Если бы убивали только таких, как ты, в мире были бы только хорошие люди!
Гарагян, естественно, этого не услышал. Еще с минуту он продолжал взывать:
— Нэльзя же быть такой жестокой! Вы же мэдицинский работник! Вах!!! — наверное, пацаны навесили ему наиболее чувствительно, — Вы, женщина, в конце концов, или нэт?!
Это была его последняя тирада за вечер. Как потом выяснилось, Гарагяна решили лупить, накрыв для звукоизоляции голову подушкой.
Через полчаса экзекуторы усталые, но довольные, покинули место избиения младенцев. Последним, как и полагается земляку, камеру оставил Абрамян, дабавив лично от себя завершающий пинок. А также фразу в виде назидания:
— Ты опозорил армян, ара! Поэтому никто из наших не стал за тебя заступаться. Каждый может ошибаться, он может быть даже гадом, но всегда должен оставаться мужчиной. Ты — не мужчина!
Пригвоздив земляка к позорному столбы своей последней фразой, Абрамян раздраженно захлопнул за собой решетку. Потом, словно что-то вспомнив, обернулся к дисбатовцу, который подошел к своему временному жилищу, чтобы удостовериться в степени разрушений внутри:
— Извини, братан, мы там немножко все перевернули. Тебе сегодня не повезло больше всех: ты будешь в одной палате с этой женщиной! Ты даже можешь его трахнуть — женщинам нельзя на это обижаться!
— Как ты можешь такое говорить, брат! — выкрикнул из палаты Вагон.
— Я тебе не брат, — гордо ответил Абрамян. Теперь последняя духтора с «зеленого базара» тебе брат. То есть я хотел сказать — сестра…
Утром Гараяна отвезли на гарнизонную «кичу». А через полчаса после этого к нам в палату забежала Леночка.
— Я слышала, — задыхаясь от бега и волнения, бросилась она ко мне, — с Ваганом случилось несчастье. Его увезли на гауптвахту. За что?! Он не способен сделать ничего плохого! За что его посадили?! Скажите, мне никто ничего не хочет объяснять. Я вижу по глазам, что вы все знаете. Скажите!..
Что я ей мог сказать. То, что ее парень сволочь? Но ведь она его действительно любила. За последние два года я мало видел не только любви, но и каких бы ни было нежных чувств вообще. Теперь я все это читал в глазах девушки. Я почти завидовал этому обалдую Гарагяну: повезло дураку, еще как повезло…
Я молчал, потому что чувствовал: правда убьет в ней все: тревогу за судьбу дорого для нее человека, отчаяние от неизвестности, любовь.
Я не поэт, а всего лишь солдат. Мы убивали. Убивали людей, а вместе с ними надежды и мечты. И любовь. Война есть война: как будто в нас не уничтожали то же самое. Но я закончил свою войну. И больше никого и ничего не хотел убивать. Даже любовь. Любовь… Иногда мне казалось, что ее потеря стоит дороже потери жизни. Зачем нужна твоя жизнь, если ты никому не нужен?
Лена смотрела мне прямо в глаза, и хотя я не считал себя виновным в том, что ее избранник оказался таким ишаком, что он угодил на кичу, что я надул его с водкой — и все-таки ощущал себя распоследним подлецом. Или, черт возьми, дефицит женщин, нас сделал рыцарями до идиотизма?
— Ты молчишь… — тихо сказала она, не спуская глаз с моего лица, — Не хочешь мне сказать, что Гараягн — трус? Что он сознательно увиливал от службы, чтобы не быть там, в Афганистане? Ты это мне боишься сказать? Боишься обидеть мои чувства?
![Тамара Малышева - Будь моим одиночесвтом [СИ]](/uploads/posts/books/5239/5239.jpg)