Василий Веденеев - «Волос ангела»
— Ценные иконы, с душой писаны. Я не мастер рассказывать, не могу на словах передать. Попросите в епархии, там вам лучше объяснят. А из утвари… Утром, когда пришел, церковь закрыта была. И внутри я сначала ничего необычного не заметил. Только когда к алтарю подходил — вижу, книги разбросаны! Забеспокоился, тороплюсь войти в ризницу, а там замки хранилищ ценностей взломаны. Потиры, знаете, чаши такие, с эмалями и камнями разными, три штуки украли, крестов наперсных, вот как на груди у меня, две штуки было. Хорошей работы, прошлого века, серебро с позолотой, эмалью отделанные. Цепочки к ним. Иордань, ну как вам объяснить, купель это для крещения младенцев, тоже унесли. Серебро хорошее было, а весу в ней три четверти пуда! Думаю, не один злоумышленник был. Разве унести этакую тяжесть одному? Вот, пожалуй, и все. Надеетесь отыскать воров?
— Надеемся.
— Ну, дай-то вам Бог! — размашисто перекрестился отец Никифор.
— Почему же вы сразу не заявили в милицию?
— У каждого, молодой человек, свое начальство есть. У вас свое, у меня — свое. Вот я своему начальству и сообщил. Грех большой на Святую Церковь посягать. Человек вообще воровать не должен! Трудом надо жить, ибо сказано: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из коей ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься». Вы хотите поскорее всех счастливыми сделать, нет, не вы лично, власть ваша, которую представляете, а человек он зол и грешен. Ему душу менять надо, чтобы он от греха отошел. Только тогда и будет счастие на земле. Но душу менять — дело долгое…
— В одном вы правы — трудиться надо, — согласился Греков. — Кто своим трудом все добыл, тот чужого никогда не захочет. Это верно. Мы хотим, чтобы человек создавал, созидал, вот и будет ему счастие. А душа? Что же вы раньше у буржуазии душу не меняли? Я тоже Священное Писание немного знаю: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их». Вот так и класс эксплуататоров — не сеял и не жал, не стоял у станка, но питался не милостью Отца Небесного, а трудом подневольных.
— Не в лени и праздности возвысишь народ свой! — священник снизу вверх посмотрел в глаза Федору. — Может, сейчас как раз и наступает время величайшего возвышения Руси, когда все, до единого, должны трудиться? А про душу имущих… Откуда вам знать, пытался я ее менять или нет? Я, молодой человек, при царе в тюрьму угодил. Да-да, именно в тюрьму. За проповеди. Чудом сана не лишился, хорошо, в епархии заступились добрые люди. Жандармы сказали, что я из Христа социалиста делаю. Вот так. А потом новая власть в кутузке некоторое время продержала, тоже за проповеди. Недолго, правда, — выпустили, извинились. Но все равно, знаете ли…
— И что же это были за проповеди?
— Интересуетесь? — прищурился отец Никифор. — Скажу, мне скрывать нечего. Я призывал прекратить братоубийственную войну русских с русскими. Гражданскую.
— Это была война классов, угнетенных с угнетателями. И нет значения, какой национальности угнетатель! — резко, не сумев сдержаться, ответил Федор.
— Вот вы как смотрите. А разруха, голод, сироты бездомные после войны? Бедность-то какая в народе.
— Демокрит сказал: бедность в демократии лучше благоденствия при царях! Свобода лучше рабства! Если вас не убеждает древний мыслитель, то приведу слова апостола: «Наша брань не против крови и плоти, но против начальств и против князей, против мироправителей тьмы века сего». Голод мы победим, построим новые заводы, пустим шахты и фабрики, сирот накормим и обогреем, вырастим. Свободными людьми вырастим. Вот как мы смотрим.
Некоторое время они молча шли рядом по дорожке старого больничного сада. Священник все так же не выпускал из рук свой крест. Наконец он остановился,
— Можно задать вам нескромный вопрос?
— Пожалуйста.
— Вы не учились в духовной семинарии?
— Нет, — усмехнулся Федор, — меня выгнали за участие в студенческих демонстрациях с третьего курса юридического факультета Московского университета. Мечтаю закончить курс. Да все никак не соберусь. Но обязательно закончу. Слово!
— Как вы все не похожи на тех, прежних, что были до вас… — тихо сказал священник. — Многое выше моего разумения. Грешен человек, часто сомневаюсь я — стоило ли ломать все? Но стремлюсь в меру слабых сил своих облегчить муки страждущих. А сомнения томят — стоило ли? — он пытливо посмотрел в глаза Грекову.
— Стоило! — твердо сказал тот, не отводя взгляда.
* * *Вчера целый день одолевали неизвестно откуда взявшиеся мрачные предчувствия, все вокруг раздражало, казалось не таким, как надо. И Ангелина долго не приходила. Потом пришла.
«Наконец-то, — подумал тогда Воронцов, — хоть будет с кем поговорить, а то вечера такие длинные, тягостные, одинокие. Напиться, да что толку? И во хмелю одно и то же — забудешься на время, но куда от себя деться?»
Лучше бы она не приходила, не начинался тот разговор — сумбурный, до липкого гадкий. Дернуло его нажимать на нее, выспрашивать, угрожать. Вот и поговорили. Не знать бы никогда всего, что узнал.
Ангелина — воровка! Боже милосердный! Только этого ему не хватало в его и без того отвратительной жизни. Пусть она его убеждает, что сама ничего не украла, только помогала сбыть то, что крали Николай Петрович с Павлом, но нельзя же войти в воду, не замочив ног!
Хорошо ей говорить: «А жить на что, а что ты ел?» Кого попрекает? Мог бы — вывернул себя наизнанку, чтобы вышло из него все это ворованное добро.
Потом он остыл немного, глядя на Ангелину, испуганную, притихшую, какую-то жалкую, подумал: «Видно, одна веревка связала нас навсегда». Страшась самому себе признаться, он не мыслил без нее себя, даже без такой. Нет, как можно скорее уехать, уехать отсюда куда глаза глядят. И все забыть. Все!
Спать легли поздно. Ночь их примирила. Утро пришло похмельно тошным, серым.
— Проснулась? Поднимайся, пора… — толкнул он ее локтем в бок.
Будь проклята его вчерашняя ревность! Как хорошо жить, когда ничего не знаешь, и как редко это бывает.
Он встал, тяжело припадая на раненую ногу, дохромал до стола — благо, недалеко, — налил себе из бутылки еще оставшуюся водку. Выпил, некрасиво дергая небритым кадыком.
— Андрюша, не пил бы ты с утра, — тихо попросила она.
— А что делать? — огрызнулся Воронцов, выискивая взглядом среди грязных тарелок на столе, чем бы закусить. — Выпил, теперь пойду на свою социалистическую службу. Конторщик его императорского величества лейб-гвардии дровяного склада!.. Не бойся, — неожиданно сказал он, повернувшись, — я никому ничего не скажу. Но мы уедем! Я хочу жить спокойно, чтобы мне не задавали никаких вопросов.
— Никто их тебе не задает.
— Пока… Пока не задают! Потом спросят, например: почему я ничего не отвечаю лорду Керзону? А? И никому не интересно, что я плевать хотел на этого лорда. Плевать! Красные, белые, зеленые, серо-буро-малиновые в крапинку, ворье, сыщики… Надоело все! Может быть, из всех цветов я предпочитаю белую виллу, лилового негра в ливрее за своим стулом и тихий вист по вечерам под зеленым абажуром. И счет в солидном банке! И пошли бы все к… Стоило годами мне мучиться, сидеть в окопах, голодовать, проливать кровь, чтобы сейчас думать о том, как вылезти из дерьма, которое ты мне преподнесла. Нонсенс!
— Что? — Ангелина непонимающе уставилась на него.
— А-а… — отмахнулся Воронцов. — Тебе не понять. И зачем тебе надо было связываться с этими людьми?
— Но ты же сам говорил, что деньги не пахнут.
— Ха! Это сказали еще задолго до меня, в Древнем Риме. Я только повторяю… Слушай, вроде тебе от них причитается некоторая сумма? Надо ее взять и на эти деньги уехать из Москвы.
— Хорошо, — покорно согласилась она. Морщась, он натянул сапоги, накинул пиджак.
— Собери мне с собой чего поесть… Сделаем так: я сам возьму. Нечего тебе с ними больше якшаться.
Провожая его, у дверей она прижалась к нему, заглянула снизу вверх в глаза, обняла за шею теплыми, обнаженными руками:
— Ждать буду.
— Ладно, ладно… — отстранил он ее и, тяжело опираясь на палку, захромал, припрыгивая, вниз по лестнице.
* * *Паровое отопление в московских домах начала двадцатых годов считалось большой редкостью — топили преимущественно дровами. Почти в каждом доме была печь — русская, или голландка, выложенная белыми изразцами, или камины. Хотя в Москве камины не любили — не Европа, не Лондон и не Париж — русская зима так завернет, что дерево трещит, а разве у камина согреешься? Да и кто их делал в своих домах? Богачи, знать. И то больше для красоты или следуя моде. Но большинство населения Москвы составлял люд простой, которому нужна печь — и согреться, и приготовить пищу, и обсушиться.
Дровяных складов было в городе много. Привозили на них здоровенные кряжи-поленья, клали штабелями, потом продавали на «кубические сажени». Покупатель отвозил их себе на двор, сам пилил, колол, складывал в аккуратные поленницы под навесом, а еще лучше — в дровяной сарайчик. И под замок. Дрова — тепло, а тепло в тяжелые годы — жизнь, но когда для лихих людей жизнь человеческая — полушка, то что стоит дрова украсть, оставив бедолагу мерзнуть?..
