Ганад Чарказян - Горький запах полыни
Осторожно выглянув из-за валуна, увидел троих солдат, наклонившихся над лежавшим Арманом. Удивительно легко американские пули скосили своих же американских ребят. Это как будто снимало с меня вину в убийстве, которое я совершил в минуты ярости и гнева. Впервые я видел, кого убиваю. Один из упавших солдат вдруг шевельнулся и открыл глаза. Увидев направленное на него дуло автомата, он снова закрыл их, готовый спокойно принять свою незавидную участь. Но я уже не мог стрелять. Только бормотал: «Мародеры… Какого черта вы тут делаете?» Я быстро собрал их разбросанное оружие и закинул его за огромные камни. Пусть ищут.
К счастью, Фаруз остался жив. Пуля пробила ему плечо, но кость вроде не задела. С помощью медпакета американского солдата я сделал ему перевязку. Меня учили этому очень давно, но, как оказалось, хорошо. На всякий случай воткнул ему в руку и обезболивающее, с трудом найдя его в целом наборе ампул. Кое-как снова упаковали свой груз — уже на двоих. Я добавил в свой рюкзак и половину груза из мешка Армана. Захватил и аптечки. Поколебавшись, все-таки оставил М-16 на месте боя, но пару гранат прихватил. Шурави не сдаются. Хоронить Армана тоже не стали — надо было уходить как можно быстрее, но вместе с тем соблюдая и максимальную осторожность. Вслед нам неслись резкие и хриплые звуки из передатчиков солдат, которые уже ничего не могли ответить своим командирам. Нам пока повезло. Но груз вырос, а подстреленный Фаруз поневоле сосредоточился на своей ране. Он только показывал дорогу, которая для него самого становилась все труднее. Видно, какая-то инфекция все-таки попала в рану.
Мы шли за солнцем и быстрые сумерки в горах скрыли нас от посторонних глаз. Через пару часов показалась луна. Она тоже была как подарок. Возбужденные, схватившие большую дозу адреналина, мы шли намного быстрее, чем обычно, — понимали, что нас спасут только наши ноги. Такой темп удалось держать несколько дней. Мы почти ничего не ели, только пили. Возможно, оказали свое действие и энергетические капсулы, которые обнаружились в медпакетах. Останавливались только на пару часов во время полуденной жары. Засыпали на часок-другой и снова вскакивали, готовые к бессонной ночной дороге. Каждый рассвет встречали с надеждой, что это еще не последний рассвет в нашей жизни.
Американские солдатские медпакеты спасли Фарузу жизнь. Ну и, конечно, то, что я был рядом и всегда приходил на помощь в нужную минуту. Мою роль в своем спасении Фаруз осознавал очень четко. Но единственное, чего он не мог понять, так это зачем мне нужно перебираться через границу. Думаю, что и душераздирающая история, которую я для него сочинил, используя и факты своей биографии, не очень убедила его. Хотя он и расчувствовался до слез. Во всяком случае, понял, что ничего больше я ему не расскажу. Меня, конечно, подмывало рассказать ему все, полностью раскрыть душу. Ведь каждый день нас караулила опасность, и Фаруз мог оказаться последним человеком в моей жизни. Но здравый смысл все же удерживал. Ни к чему ему знать подробности моей жизни. Для нормального и вполне доверительного общения хватало и того, что он знал обо мне. Не стоило без особой нужды усложнять ситуацию, заставляя Фаруза задумываться о вещах, которые никак не могли его касаться. Да и любая откровенность, даже с давним другом, очень часто вылезает боком.
Фаруз уже полностью доверял мне и не ожидал никаких подвохов. Как и прежде, я оставался самым «ценным» объектом в нашей группе. Но меня все больше беспокоила распухающая рука Фаруза. На привалах изучал захваченные медпакеты и пробовал понять, что там к чему. Знания медицинской терминологии мне явно не хватало.
Горная тропа по-прежнему вела в неизвестность. Все вокруг было новым и чужим. Но Фаруз повторял уже совсем слабым голосом, что скоро, скоро наша дорога приведет к кишлаку Махрам, где живут одни таджики. Таких таджикских поселений в этих краях много — в свое время многие бежали от советской власти, но от границы далеко не уходили. Издавна обособленно живут здесь и туркмены, и курды. Места хватает всем.
Фаруз шел всегда впереди. Я облегчил его ношу до предела, но все же с каждым днем идти ему становилось все труднее. И обещанное «скоро» все никак не наступало. И вот пришел день, когда Фаруз не смог подняться после короткого привала. На какое-то время он потерял сознание. Я был в растерянности. Но, к счастью, он очнулся после того, как я плеснул ему водой в лицо.
— Не бросай, не бросай меня здесь… еще немного… скоро таджикский кишлак… там можешь меня оставить… только никуда не сворачивай… прямо… прямо…
Фаруз опять потерял сознание. Бросать человека в беде, тем более, когда у него вся надежда только на тебя, так поступать меня не учили. Но ясно было, что с нашим грузом дойти до кишлака я не в состоянии. Я сделал Фарузу укол из последней ампулы — с глюкозой — и начал искать место, где бы мог оставить наш бесценный и опасный груз. Главное, чтобы потом сам мог найти это место. Завалив щель с рюкзаками увесистыми обломками, запомнив ориентиры, я взвалил вконец обессилевшего и отощавшего Фаруза себе на плечи. Он иногда приходил в себя, просил пить, взглядывал бессмысленными глазами на меня и снова проваливался в забытье.
Через сутки, сам еле живой, я опустил Фаруза на землю у первой глиняной хибарки, видимо, того самого кишлака Махрам, на который так надеялся мой спутник.
В дом таджика Рахмана мы вошли как невинно пострадавшие на опасных дорогах войны. Какими бы ни были люди гостеприимными, как бы ни были они преданы традициям своего народа, жизнь сделала их осмотрительными, осторожными и даже меркантильными. Я не вижу в этом ничего предосудительного. Жизнь постоянно лепит нас, как ту глину, из которой вылепил нас и сам Господь. Лепит и обжигает. А тех, кто не выдерживает обжига, выбрасывает на помойку. В жизни нет места слабым. Слабостью может иногда оказаться даже излишняя твердость. Все живое — гибко.
Рахман вначале пребывал в некоторой растерянности от таких неожиданных гостей — явно было, что он не знает, как с нами поступить. Тут зеленым чаем и даже пловом не обойдешься. Я решил облегчить ему непростую задачу, представив себя на месте бедного крестьянина. Он сразу оживился, когда я вложил в его грубую ладонь три купюры по 50 долларов. Лицо приняло осмысленное выражение. Он начал внимательно изучать их, убедился в подлинности — каким-то ему одному известным способом, — отнес деньги в дом и тут же заторопился за врачевателем.
Вскоре Рахман возвратился с высоким худощавым мужчиной неопределенного возраста и редкой седой бородой. Фаруз все это время пребывал в забытьи, только изредка приоткрывая ничего не понимающие глаза. Я отдал врачу остатки наших аптечек, вручил сотню баксов, которые он принял небрежно и как само собой разумеющееся. Несколько дней, пока Фаруз не пришел в себя, я помогал врачу поить его отварами и смазывать мазями. Но сначала пришлось вскрыть большой гнойник, отравлявший моего спутника. Тут пригодились и я, и Рахман, и перевязочные материалы, которых было в избытке, и склянка с медицинским спиртом.
Все это время мы жили в отдельной комнатке, отданной в наше распоряжение. Кормили хорошо, каждый день плов, овощи. Через неделю Фаруз пришел в себя. Еще несколько дней он набирался сил. Я начал узнавать прежнего, жизнерадостного и насмешливого Фаруза. Прощаясь, я вручил еще две сотни Рахману и две врачу. Они немного поупирались для приличия, но деньги все же взяли. Гонорар по здешним меркам очень приличный. Но ведь на карту была поставлена жизнь.
Когда собрались в дорогу и я вышел за дувал Рахмана налегке, Фаруз непонимающе уставился на меня. В испуганных глазах был один и вполне понятный вопрос: где? Мне вполне понятен был его страх: потеря груза означала потерю всего. Я непринужденно обнял его за плечи и успокоил: в надежном месте. За это время можно было перетащить к Рахману и наши рюкзаки, но я отказался от этой мысли — из соображений общей безопасности, как нашей с Фарузом, так и Рахмана. Не надо вводить в соблазн ближних своих.
Провожая нас у своего глиняного забора, Рахман, мешая таджикские слова с пуштунскими, очень сердечно произнес:
— Пусть таких дней в вашей жизни будет как можно меньше. Пусть всегда сопровождают вас мир и покой. И в доме, и в дороге. Идите с Аллахом. Он вас не оставит.
Когда немного отошли, я еще раз оглянулся, чтобы махнуть Рахману рукой. У соседских домов, как и у дома Рахмана, стояли люди и махали нам руками. Также махали нам и ребятишки на крышах. Я вспомнил, как махали мне — родные, соседи, друзья — еще в моей Блони, когда я высунулся из открытого окна автобуса и в последний раз махнул им рукой. И тогда, как и сейчас, на глаза навернулись слезы. Но показать их Фарузу мне было неловко. Поэтому немного ускорил шаг и пошел первым по тропинке, которая вела нас к нашим припрятанным рюкзакам. С ними оказалось все в порядке. Хотя и нашел я их не с первого раза. Только увидев свое богатство, Фаруз успокоился окончательно и благодарно обнял меня. Он не сказал мне ни слова, но его взгляд был красноречивей всяких речей.
