Аркадий Бабченко - Война
— Что, холодно?
— Да чума, блин, сейчас дуба нарежу.
Такса пересел на гроб, одной ногой уперся в задний борт, достал сигарету, протянул Артему.
— На, закури, теплее будет.
Закурили. Постучав ногой в стенку гроба, Такса сказал:
— Охренеть, до чего этот кабан полковник тяжелый. И здоровый такой, блин. Вон гро- бину какую ему отгрохали. — Такса затянулся, задумчиво выпустил дым. — А может, и нет там полковника. Так, земли для веса насыпали, и все — нате, мол, родственнички, хороните. Все равно цинк не вскроешь. Вчера вот везли мы одного паренька с Тамбова, так гроб лег- кий–легкий, мы с Китом вдвоем подняли. Ребята с его роты, которые паренька домой сопровождали, говорили, там одна нога только. Но зато его нога, они это точно знают.
Артем посмотрел на Таксу. Такую кличку ему дали за живой характер, острый «собачий» нос и привычку совать его во все происходящее, как такса — в нору. Простое, топорное деревенское лицо тем не менее было не без хитрецы. Вообще, всем своим видом он напоминал прижимистого крестьянского старичка–моховичка. И хотя Таксе, как и всем им, было всего лишь девятнадцать, глубоко обозначившиеся у него на лбу залысины и беспросветная усталость в глазах говорили, что ему на своем коротком веку уже пришлось хлебнуть лиха. Как и Артему, Таксе «повезло» попасть в последний призыв, направленный в Чечню, и свой кусок войны он захватить успел.
Их отношения были близки к дружбе. Но сейчас, глядя в наглые глаза Таксы, Артем почувствовал к нему резкую неприязнь, почти отвращение. Покуривая, тот удобно расположился на крышке гроба, болтая в воздухе ногой. Артем посмотрел на табличку: да, так и есть, гроб они закинули вперед ногами, хотя никогда не придавали значения таким мелочам — вперед ногами или назад, какая разница, полковнику от этого ни тепло, ни холодно. Но сейчас гроб лежал вперед ногами, и Артем подумал, что Такса своей задницей, обтянутой потертыми штанами от афганки, уселся прямо на лицо полковнику, если, конечно, у того осталось лицо, и это было неприятно.
— Слезь с гроба.
— Что? — не расслышав, Такса с беспечным видом наклонился к Артему.
— Слезь с гроба, сука! — заорал Артем. Неприязнь в нем мгновенно сменилась бешенством, и он подумал, что, если Такса начнет сейчас свои обычные придурковатые штучки, выкинет его из машины.
Такса, видимо, тоже это почувствовал:
— Придурок, блин.
Ничуть не обидевшись, он пересел на лавочку.
Артем смотрел на Таксу, Такса безразлично — на дорогу. Внезапно появившееся бешенство так же внезапно прошло, и Артем не понимал, чего это он вдруг так взъелся.
Солдаты всегда сидели на гробах, если, конечно, не было сопровождающих, и никогда никого это не смущало. Цинки были куда удобнее низких промерзлых лавочек, а к присутствию рядом смерти они давно уже привыкли. Делать каждый раз скорбные лица, по пять раз на дню развозя по аэропортам и вокзалам гробы, просто глупо. В таком отношении не было неуважения к смерти, просто эти люди умерли, и им уже глубоко наплевать, где сидят везущие их домой парни.
Они могли бы умереть сами — у каждого из них было предостаточно шансов вот так же трястись в стылом грузовике, замороженной болванкой подпрыгивая в своем металлическом гробу, но им повезло, и теперь они развозили тех, кому повезло меньше.
«Мы все — циники, — глядя на парней, думал Артем, — нам всего по девятнадцать лет, а мы уже мертвые. Как нам жить дальше? Как нам после этих гробов спать с женщинами, пить пиво, радоваться жизни? Мы хуже дряхлых столетних стариков. Те хотя бы боятся смерти, а мы уже ничего не боимся, ничего не хотим. Мы стары, ибо что такое старость, как не жизнь воспоминаниями, жизнь прошлым? А у нас осталось только прошлое. Война была самым главным делом нашей жизни, и мы его выполнили. Все самое лучшее, самое светлое в моей жизни — это была война. Ничего лучшего уже не будет. И все самое черное, самое паскудное в моей жизни — это тоже была война. Ничего хуже тоже не будет. Жизнь прожита».
…Темнело. Ночная Москва зажгла свои фонари, и в тусклом свете лампочек тяжелые падающие хлопьями снежинки казались обманчиво теплыми.
Артем задубел окончательно. Шесть часов они тряслись в насквозь промерзшем, продуваемом изо всех щелей кузове, и Артем уже изнывал от мороза.
Полковника сдали в Домодедово, место в кузове освободилось, и теперь они постоянно колотили ногами по днищу, толкались, пытаясь согреться, и непрестанно растирали носы и щеки, все время покрывающиеся белыми пятнами обморожений. Когда грузовик останавливался на светофорах, прохожие недоуменно оборачивались на доносящиеся из кузова стоны и мат.
Сняв сапог, Артем бешено растирал белую ледяную ногу. Носок он засунул под мышку, чтобы тот набирал тепло, а сам все тер и тер остекленевшие пальцы, восстанавливая крово обращение.
Сидевшая за рулем красного «Ниссана» роскошная пышная блондинка в норковой шубе недоуменно уставилась на него и брезгливо сморщила губы. Они стояли на светофоре напротив «Балчуга», и Артем почувствовал, что его голая нога в центре Москвы выглядит нелепо. И еще он почувствовал себя ущербным. Старый засаленный бушлат, кирзачи, четыре месяца между жизнью и смертью, недоваренная собачатина, трупы, вши, безнадега, страх. И — «Балчуг», дорогие авто, казино, дискотеки, пиво, девочки, веселье, беззаботность.
— Дура! Чего пялишься, марамойка! Тебя бы с твоими кудряшками в этот кузов, сучка накрашенная! — Артем со злостью посмотрел прямо в глаза блондинке и вдруг, совершенно неожиданно для себя, плюнул на красный лакированный капот.
Грузовик миновал КПП, свернул на плац и остановился возле казармы. Артем услышал, как хлопнула дверь кабины, и через секунду над задним бортом появилась голова майора:
— Ждите меня здесь. Я зайду в штаб, доложу. Потом отведу вас на ужин.
Они зашевелились, начали подниматься, отрывая примерзшие к скамейкам штанины, и стали выпрыгивать из кузова.
Артем подошел к борту последним. Он боялся, что его окоченевшие ноги от удара об асфальт разобьются на тысячу маленьких осколков, как граненый стакан, и пропускал всех вперед, оттягивая момент прыжка.
Наконец перелез через борт, постоял секунду, глядя на твердый ледяной асфальт плаца, и, набрав в легкие побольше воздуха, прыгнул.
Резкая сильная боль ударила в ступни и пронзила все тело до самого мозжечка, раскаленным гвоздем вошла в темя. Артем охнул.
Такса, притаптывая, подошел к нему, протянул сигарету.
— На черта мне его ждать. Ферзь, блин. Как будто я без него не поужинаю. Будет там теперь трепаться полчаса, а мы тут мерзни.
Он затянулся, посмотрел на штаб:
— О, идет! Вспомни дурака…
Торопливыми шагами майор направлялся к ним. Не доходя, крикнул:
— Где машина?
У Артема противно заныло под ложечкой. Он посмотрел на Таксу, Такса — на него:
— Ну, блин, вот и поужинали.
Такса с ненавистью уставился на майора, сплюнул и заорал в ответ:
— В парк ушла, товарищ майор, а что?
Майор подошел, сказал запыхавшись:
— Давай кто–нибудь за ней, еще один наряд. На Курский, оттуда — на Казанский. Мать с сыном. Быстрей, быстрей, они уже несколько раз звонили, спрашивали, где машина. Будет мне теперь от командира полка.
Такса молча протянул сигарету. Закурили. Артем, устраиваясь поудобнее, по привычке поставил ногу на обрешетку цинка, затянулся. Потом, вспомнив, быстро убрал ногу, скосив глаза в глубину кузова, туда, где в темноте, вжавшись в угол, сидела маленькая женщина в сером осеннем пальто, везущая гроб с телом своего сына домой. Она сидела тихо, зажатая со всех сторон солдатами, и отрешенно смотрела в одну точку ничего не выражающими глазами.
Она им мешала, эта женщина. Она подошла в тот момент, когда они, спрыгнув с грузовика, привычно, с матюгами, взялись за ручки цинка. Она подошла тихо, посмотрела на гроб, потом нагнулась и оторвала прилипшую к днищу ящика обертку от мороженого. Она сделала это так, словно ухаживала за сыном, как будто ему гораздо приятнее лежать в чистом гробу. И стала рядом, глядя, как они загружают его в машину.
Солдаты сразу прикусили языки и потом работали молча, не глядя в ее сторону, стараясь обращаться с гробом как можно аккуратнее, как будто он из дорогого богемского стекла.
Ее присутствие разрушало их защиту, которую они возвели вокруг себя матом, плевками и кощунственными шутками. Они чувствовали свою вину перед ней. Вину любого живого перед матерью мертвого. И хотя каждый из них на своей шкуре испытал все то, что испытал ее сын, и хотя у каждого из них было ровно столько же шансов погибнуть, и не их вина, что они остались живы, тем не менее.
Тем не менее они, живые, везли сейчас ее мертвого сына домой, и никто из них так и не смог взглянуть в пустые глаза матери.
— Строиться! — голос майора раздался сразу, как только грузовик остановился на складах Казанской сортировочной.
