Александр Чаковский - Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
— Суровцев?! Вот это да! — ахнул Алексей. — Да убери ты к черту свой фонарь!
Они обнялись.
Я понимала, что фронтовые товарищи не могут не радоваться встрече. Но сейчас меня это покоробило. Показалось, что Алексей и Суровцев, хлопавшие друг друга по плечам, проявляют какое-то пренебрежение к лежавшему в дальней комнате мертвому Федору Васильевичу…
— Ну, довольно, товарищи, — сухо проговорила я, — нас ждут…
Это была нелепая фраза. Нас никто не ждал. Тому, из-за кого мы здесь находились, было уже все безразлично. Но я этого как-то не осознавала.
Суровцев снова включил свой фонарик. Луч света выхватил из темноты вешалку, на которой одиноко висела армейская шинель.
Суровцев недоуменно спросил:
— Он что… военным был? Вы же говорили, что старик?
— Он был в ополчении, — ответила я. — Идемте.
В кабинете по-прежнему горела коптилка.
— Вот, — сказала я Суровцеву и сделала жест в сторону дивана.
Суровцев направил туда луч фонарика.
Я не хотела смотреть. И все-таки не выдержала. Посмотрела…
Федор Васильевич показался мне маленьким, гораздо меньше ростом, чем при жизни. Он лежал на спине, под голову его была подложена черная кожаная подушка, а руки сложены чуть ниже груди.
Я неотрывно смотрела в его ссохшееся, почти черного цвета лицо, не испытывая ничего, кроме ожесточения.
С подобным чувством глядела я в лица бойцов и командиров, погибших от ран…
Это пришло не сразу. В первое время в госпитале каждая смерть была для меня потрясением. Я не могла не думать о том, что этим людям еще бы жить да жить, что у них остались семьи, жены, матери, дети, которые ждут их, но никогда не дождутся. С трудом сдерживала слезы и с трудом работала.
Потом научилась утешать себя тем, что придумывала казнь убийце. Я не знала, кто он, этот убийца, солдат иди офицер, пехотинец, летчик или артиллерист. Все они были для меня на одно лицо, все были такими же, как те, которые, стуча сапогами, смеясь и лопоча что-то, поднялись там, в Клепиках, на чердак… Тогда я видела их потные лица, их слюнявые рты, видела до тех пор, пока все они не слились в одно…
И теперь мне казалось, что жизнь Федора Васильевича оборвал все тот же убийца. Тот же гогочущий, грязный, в серо-зеленом мундире и кованых сапогах…
— Ну, — услышала я, будто издалека, голос Суровцева, — пойду позову бойцов.
И он ушел, освещая себе путь фонариком.
Алеша подошел ко мне, обнял за плечи, мягко, но настойчиво повернул к себе, посмотрел в глаза.
И я вспомнила, что все рассказала ему. Все! Теперь он знает то, чего не знала даже моя покойная мама, не знает отец, знает то, что я не решалась сказать человеку, которого когда-то любила…
— Все пройдет, Вера, — тихо сказал Алексей.
— Когда? Когда, Алеша? — с отчаянием вырвалось у меня.
— Ты хочешь, чтобы я сказал правду? Не просто утешил, а правду?.. Тогда слушай: все смоет победа. Всю грязь, все зло, которое они принесли на вашу землю. В этом и правда и утешение. Другого нет.
Я уткнулась лицом в его полушубок и на мгновение забыла, где я… Мне хотелось только одного — стоять вот так долго, бесконечно, зная, что Алеша рядом…
— Давайте сюда! — донесся деловитый голос Суровцева.
Я отпрянула от Алеши.
В комнату вошел Суровцев, за ним двое бойцов. Они несли гроб.
— Здесь, — сказал Суровцев и скользнул лучом фонарика по дивану, на котором лежал мертвый Валицкий.
Бойцы поставили гроб возле дивана, сняли крышку и положили ее рядом…
Я отвернулась.
А когда снова повернула голову к дивану, Федор Васильевич уже лежал в гробу, а бойцы держали в руках крышку, готовясь ее опустить.
— Подождите! — неожиданно громко сказал Алексей. — Положите крышку на пол.
Бойцы с недоумением посмотрели на него, но выполнили приказание.
— Тут вот какое дело, товарищи, — продолжал Алексей. — На столе остались кое-какие бумаги… Вот посмотрите…
Мы подошли к столу. Там лежала стопка листков. Я взяла их в руки, поднесла к коптилке. Это были те самые рисунки… Эскизы будущего памятника Победы.
Я медленно перебирала листки. На всех них было изображено одно и то же, только в разных вариациях: боец в полушубке с винтовкой в руке, боец в гимнастерке, в сдвинутой на затылок пилотке, с автоматом, прижатым к груди, снова боец, на этот раз с развернутым знаменем.
— Я знаю, знаю эти рисунки! — сказала я. — Он показывал их мне. Говорил, что после войны, ну, после победы, может быть, решат установить новую Триумфальную арку… Или соорудить памятник…
— Он что же… по заказу какому это делал? — спросил Суровцев.
— Нет. Он был архитектором, а не художником. И считал эти эскизы слабыми, непрофессиональными, но не мог не рисовать: верил, что они пригодятся. Эти рисунки ему жить, наверное, помогали.
— Выходит, до последней минуты в победу верил, — проговорил один из бойцов, тот, у кого был хриплый голос.
— Дай, я еще раз посмотрю, — сказал Алексей.
Я протянула ему рисунки.
— Вот этот мне тогда больше всего понравился, — сказала я.
— Но здесь внизу какая-то надпись! — воскликнул Алексей и поднес рисунок к коптилке.
— Какая надпись?
— Подожди, почерк неразборчивый, — ответил он, склоняясь над листком. Наконец сказал: — Здесь написано: «Передать С. А. Васнецову».
— Кто это? — спросила я.
— Васнецов?.. — в раздумье повторил Алеша. — Я знаю только одного Васнецова… Но это секретарь горкома партии, член Военного совета… Его зовут Сергей Афанасьевич. И здесь — «С. А.»… Но почему ему? Какое отношение…
— Дай листок! — протянула я руку.
— Зачем тебе?
— Я выполню его волю, — ответила я, хотя понятия не имела, каким образом смогу передать рисунок самому Васнецову.
Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие. Видимо, он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.
— Смотри, — сказал он, — везде нарисован боец, а вот здесь — женщина… Тебе не кажется, — тихо спросил он, — что лицо этой женщины чем-то напоминает… твое?
Я выхватила у него рисунок. Да, действительно, там была изображена женщина в ватнике, туго перепоясанная армейским ремнем… Лицо ее, кажется, и в самом деле чем-то было похоже на мое, только она была, пожалуй, старше…
— Я оставлю у себя эти два рисунка, — сказала я, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.
— А что будем делать с остальными? — спросил Алеша.
— А я так полагаю, товарищ майор, — сказал Степанушкин, — на грудь ему их положить надо. — И повторил убежденно: — На грудь!
— Ну как, Вера? — спросил Алексей. — Тебе решать.
— Да, — с трудом проговорила я.
Взяла из рук Алексея стопку листочков, подошла к гробу и положила Федору Васильевичу на грудь.
Выпрямилась, отвернулась и сказала:
— Все.
— Действуйте! — скомандовал Суровцев.
В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди…
— Взяли! — раздалось за моей спиной.
Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.
Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев неожиданно сказал:
— А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.
Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.
— Дверь, когда мы пришли, была не заперта, — сказала я. И в голову мне пришла внезапная догадка: — Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл дверь, чтобы… словом, чтобы…
Я не договорила. Меня снова душили слезы.
— Подождите, — сказал Алеша. — Суровцев, посвети-ка сюда.
И стал рассматривать дверной замок.
— Так и есть, — удовлетворенно произнес он. — Замок поставлен на защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому положено.
Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один — последний гвоздь.
Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:
— Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!
— Кто-то должен погибших хоронить, — ответил Суровцев. — У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.
Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:
